Последняя аристократка

"Парнишка! Какой он парнишка? Двадцать восемь лет, здоровый мужик, что я ему, нянька?!.. Погодите, а как вы с Олькой-то общаетесь? Я же ей защиту поставила!"

"Защиту! Да нам твоя защита…"

Все-таки Любава — грубиянка, не то что Елизавета. Ясное дело, иметь в любовниках Дикого Вепря…

"А у тебя и такого нет! Запомни, настоящие мужчины ищут настоящих женщин!" — прошелестело издалека.

"Ну вот, нагрубили и ушли. Предки называется! С утра настроение испортили…"

Наташа так ушла в свои мысли, что не ответила на прощальный взмах руки дочери, которая свернула на улицу, ведущую к школе.

Она собиралась зайти в больницу, проведать Катю, и, поскольку была согласна с японцами, что человек, глядящий на красивое, скорее выздоравливает, купила у цветочницы небольшой букет разноцветных садовых дубков. Осенние цветы, которые она любила как обязательный атрибут осени, именно так они и пахли: свежо и с легкой горечью.

У входа на рынок какой-то старик продавал в корзине яблоки прямо-таки невиданных размеров. Подобные Наташа видела лишь однажды, ещё в детстве. Наверное, он просил за них дорого, потому что покупатели подле старика не задерживались. А продать ему было необходимо именно дорого, на что-то ему деньги понадобились, — это вдруг Наташа поняла совершенно отчетливо.

Старый продавец опять с ожесточением стал заворачивать свой товар в какую-то холстинку, но она подошла и сказала:

— Погодите, мне нужны как раз такие яблоки.

Странно, что к ней вернулись ощущения, которые она считала навсегда утерянными. Наташа почувствовала, загляни она сейчас в мысли старика, узнала бы, для чего ему так нужны деньги, что в глазах его уже плескалось отчаяние от предстоящей неудачи.

Мысли она читать не стала — посчитала это неделикатным. Но яблоки купила. Килограмм. Три яблока тянули даже больше килограмма, но обрадованный старик отпустил ей свой товар с походом. Сказал:

— У госпожи легкая рука, я знаю.

То есть лет пятнадцать назад она подобному обращению не удивилась бы, но в стране уже много лет было принято обращение "товарищ", и за "госпожу" можно было получить срок.

Но старый продавец её отчего-то не боялся, а когда, уходя, Наташа невольно заглянула ему в глаза, тот неожиданно по-разбойничьи подмигнул ей. И она поняла, что продавец не так уж стар. Скорее всего, болен. И что она невольно сделала для него доброе дело, потому что, оглянувшись, увидела подле него сразу двух покупательниц, хорошо одетых, а значит, платежеспособных.

В больнице Катерины не оказалось.

— Выписалась, — недовольно сообщила Наташе медсестра. — Доктор не хотел ни в какую, он сказал, что не может после этого отвечать за здоровье товарища Головиной, а она стала кричать и угрожать, что позвонит в свой наркоминдел и Геннадия Николаевича вышлют из страны, представляете? Угрожать самому Овчаренко!

Наташа догадалась, что в больнице Геннадий Николаевич стоит лишь чуть ниже господа бога, да и то у верующих, а у атеистов типа медсестры выше Овчаренко и вовсе нет никого. Но с врачом все понятно, а вот что случилось со спокойной, всегда сохраняющей самообладание Катериной Остаповной? Никогда прежде и нигде она не устраивала истерик и принародно не скандалила.

Надо было срочно идти к ней домой и выяснять все эти странности.

На звонок дверь ей открыла сама хозяйка квартиры, и была Катерина как-то непривычно взъерошена, всклокочена, излишне возбуждена.

— Хорошо, что ты пришла, а то я уже сама хотела к тебе идти, — заявила Катя без тени улыбки.

— Понятное дело, ведь ты уже выздоровела, — тем же тоном сказала Наташа. — Оказывается, твой выкидыш всего лишь симуляция.

— Как это? — не сразу сообразила Катерина, но поняв, что подруга шутит, сказала примиряюще. — Ладно тебе, не бурчи. Сейчас лежать не время…

— Нет, ну почему ты на ногах?! Еще вчера умирала от страха за своих сыновей, а сегодня подвергаешь свою жизнь опасности, не думая, что оставишь мальчишек сиротами! Устроила в больнице скандал. Там до сих пор в себя прийти не могут. Другие наоборот стараются подольше полежать. Никаких тебе забот, кормят, поят, да ещё и уколы делают…

— Думаешь, я уколов боюсь? Я поняла, болеть можно в старости, а сейчас надо что-то делать.

— Интересно, что?

— Хотя бы бороться за демократию в стране рабочих и крестьян.

— Иными словами, за власть народа… А у нас, как ты считаешь, какая власть?

— Монархия! — выпалила Катерина.

Наташа остолбенела: уж не лишилась ли рассудка любимая подруга? Неужели её красивая головка не выдержала испытаний и теперь выдает нечто иррациональное? Но нет, Катя если и была возбуждена, то не как человек психически больной, но человек, увлеченный какой-то своей идеей, мыслью, кажущейся единственно правильной, требующей немедленного воплощения в жизнь.

Наконец Катерина устремила свой взгляд в глаза Наташи, потому что до того смотрела как бы сквозь нее.

— Я кажусь тебе сумасшедшей, да? И ты сейчас соображаешь, уж не влил ли мне доктор чью-нибудь порченную кровь?

— Для того, чтобы начать думать, — усмехнулась Наташа, — желательно мне хотя бы снять пальто и на что-нибудь присесть.

— Извини! — Катерина виновата развела руками. — У меня сейчас состояние человека, которого вдруг вырвали из привычного спокойного сна и он не может сообразить, что к чему, а только щурится от внезапно хлынувшего в его спальню света.

Это тоже было новым в Кате, такое вот настроение и даже такие, несвойственные ей образы.

Катерина повесила на вешалку пальто подруги, усадила её на диван, а сама села на самый краешек, будто собираясь тотчас подняться и устремиться куда-то, и делать что-то, чего она прежде не делала, а теперь хочет попробовать, как у неё это получится.

— Катя, ты помнишь, какой у нас нынче год?

— Тысяча девятьсот тридцать третий.

— Вот именно, а вовсе не тысяча семьсот восемьдесят девятый.

— Год штурма Бастилии?

— Да. И у нас государство рабочих и крестьян.

— Подожди.

Она взяла с этажерки пачку газет и протянула Наташе.

— Посмотри ради интереса: есть ли здесь хоть один номер, в котором не было бы вот этого лица.

Она ткнула пальцем в фотографию Сталина.

— Он один самый умный, самый правдивый, самый проницательный, словом, самый-самый. Вот тебе и монархия. Моно — по-латыни — один.

— Я знаю, что такое моно! — рассердилась Наташа. — Лучше скажи, что в связи со всем этим ты задумала?

— Вот видишь, и тебе надо объяснять! Я только теперь стала размышлять, а почему этого никто не замечает? Не может же все население Союза вдруг ослепнуть и оглохнуть!.. Послушай, когда-то я читала роман одного английского фантаста. Как всегда в подлиннике, у нас такие книги отчего-то не переводят… Книжка показалась мне глупой, но язык был хорош, и я незаметно для себя увлеклась чтением… А сюжет таков: путешественник попадает в страну, которая представляет собой одно огромное болото, и в нем живут люди… Не знаешь, как называются небольшие сухие островки среди болота?

— Кочки?

— Вроде так. Люди и называли себя кочками. Женщина — кочка, а мужчина — кочк… Я бы так перевела… А неподалеку от болота тек ручей, называемый "источником истины", и все люди-кочки постоянно пили из него. Якобы для того, чтобы видеть жизнь такой, какова она есть. Выпил и путешественник. И что же он увидел? Будто никакое это не болото, а огромный шикарный дворец, и живут в нем люди умные и достойные, и жизнь, которую они ведут, заслуживает восхищения, а главный кочк — самый мудрый из всех королей на свете… Когда действие напитка кончилось, путешественник опять увидел то же болото и людей, живущих в его трясине… То есть изменялась не жизнь вокруг людей-кочек, а только их взгляд на нее…

— Понимаю, что ты хочешь сказать: наш народ одурачен так же, как люди-кочки, только вместо источника истины у нас есть источник информации, иными словами, самая честная газета "Правда"?.. Но как ты собираешься донести до народа эту свою правду? Издавать собственную газету? Организовать свою партию?