Страница 80 из 102
Мы давно не виделись, решили посидеть - ночь чудная. Сидим поодаль из-за собак - не дружат. Вижу темный профиль Кирилла. Фокс - под скамьей, дергает его за руку, будто попалась рыба. Свет почти везде потушен, только звезды. Там, где-то среди них, гул пролетающего самолета. Ночной полет. Кто-то сейчас летит?..
Мы с Кириллом Борисовичем Макарьевым тоже шарили не раз по этой бескрайней темноте.
Ночные испытания. Вот так же - рядом лишь контуры предметов. С моего левого кресла чуть виден впереди силуэт штурмана за приборной доской - это Кирилл. Летим на ТУ-4, нас на борту одиннадцать, каждый занят делом. Молчание. Лишь монотонный гул и потрескивание в телефоне.
Таинственный, едва заметный фиолетовый подсвет приборов. Перед глазами, по бокам, на потолке, позади на пульте бортинженера - мерцание сотен стрелок, тысяч черточек, точек и мириады звезд через стекло. Все вместе грезится несметным, сказочным богатством скупого рыцаря. Внизу темно: облака под нами.
За бортом еще заметны блики на контурах огромных двигателей. А если вниз-назад, тут просто чудо! Днем этого не увидишь: багрово-красные трубы коллектора ТК; сам турбокомпрессор раскален, дышит фиолетовым отливом; за ним голубоватый шлейф огня. Посмотришь... Заворожит - трудно взгляд оторвать. На что похоже? Комета? Ведьма в сочельник на метле?..
Но лучше не любоваться: потом глаза никак не привыкнут к темноте.
- Знаешь, - говорю Кириллу, - оказывается, можно видеть на кошачий лад. Только нужно чуть ли не сутки проторчать без света.
Кирилл обернулся:
- Да?.. О чем ты?
- Страшно долго глаза привыкают к темноте... Еще в войну я вычитал: кажется, "Британский союзник" писал, что английские врачи исследовали приспособляемость глаз к темноте. Их летчики перед ночными полетами на Германию отдыхали подолгу в темном помещении.
- Спали? - спросил Кирилл, зевая.
- Ничуть, не было бы смысла.
- Чем же они развлекались, в жмурки играли?
- В бильярд!
- ?
- Да. Фосфоресцирующие шары, такие же кии и лузы - оказалось, можно.
- Занятно... Надо бы попробовать. - Кирилл беззвучно рассмеялся. - А помнишь... наш полет в масляном тумане? До сих пор не уразумею, как приземлились.
Я вспомнил, тоже улыбнулся: со временем пережитый страх становится смешным.
- Ремка, как ты надоел! - сказал Кирилл щенку.
- Привяжи его к забору...
- Жалко... Скулить будет "насекомое".
- И все же, - вернулся я к разговору, - тебе прыгать вскоре пришлось.
Кирилл помедлил.
- Ну как вскоре?.. Года через три. - Тут он вдруг хмыкнул препотешно и сказал: - "Папа заболел, высокая температура, шлите консилиум врачей".
- Это еще что?
- Телеграмма Чесалову из К.
- Кто же папа?
- Турбовинтовой двигатель, тогда еще опытный. Из четырех двигателей на нашей летающей лаборатории турбовинтовых было два: первый и четвертый. Чуть оторвались от земли, температурят, подлые, зудят. Мы собрались в К. на пару дней: думали сразу вернуться, но оказался нерасчетный случай... Что объяснишь по телефону? Открытым текстом нельзя. Кто-то бросил мысль: "Давайте телеграммой". Тут и выдумали этого "папу". Понравилось - всем экипажем ходили отправлять.
- И вас поняли?
- Сразу же примчались спецы, стали налаживать, а нам пришлось позагорать. Депешу отправляли каждый вечер о состоянии здоровья "папы". Был даже кризис: "Врачи в недоумении - "папу" трясет, давление мало тчк не оставляем больного ни на минуту тчк деньги подошли к концу".
- Тут просится и подпись: "Наследники", - добавил я.
- И без этого на телеграфе косились каждый раз.
- "Папа" не скончался, насколько я помню?
- Обошлось без траурного текста. Наоборот, "старик" подтянулся, и мы перелетели сюда. Но как-то все думалось о рецидиве. Позднее мы отправились в полет такой "капеллой", - продолжал Кирилл. - Ковалев командиром, вторым пилотом Нестерюк, штурманом я, бортинженером Котерев, ведущим Вайман, Курицын радист... На высоте четырех тысяч выполняли режим, шли по горизонту. И тут вдруг слышу в наушниках - видно, из задней кабины: "Командир, у нас четвертый двигатель дымит!" В ответ голос Ковалева: "Смотреть, докладывать!" И еще через несколько секунд: "Включить огнетушитель, винт во флюгер".
Винт стал замедлять вращение и замер ребрами вперед - как крест на кладбище. Мы все уставились - двигатель действительно сильно дымил.
Прошло с минуту. Все молчат. Мне показалось, что вижу сквозь щель внизу капота пляску искр, мелькание каких-то зайчиков, багровых, синеньких и желтых.
"Огонь, похоже?" - кто-то сказал робко, как бы про себя, и словно выплеснул за шиворот стакан воды. Все съежились. Еще с десяток секунд молчание, и тут... раздался какой-то писк в наушниках - странный голос Котерева:
"Командир, горим!.." - и таким же нелепым дискантом выпалил еще пару словечек... не стоит повторять их. Это он - Котерев! Я и не слыхал, чтоб он ругался на земле.
Тут, кто был в передней кабине, все навалились на Нестерюка, смотрят вправо. Я тоже смотрю из носа. Мне очень хорошо виден мотор. В капоте его, в щели - ни дать ни взять электросварка: яркое, как солнце, пламя.
Ковалев проявляет нетерпение, встал со своего кресла: "Ну-ка, вы... дайте взглянуть!.." - и, отстранив всех, посмотрел. Сперва издал какой-то рык, за ним зловещую команду: "Всем прыгать! Горим!"
Эти слова хлестнули, как подзатыльник. Будто сердце тоже задымилось. Как пробраться к люку? В меховом и с парашютом даже на земле между приборных досок протискиваться трудно.
И только что подумал, как уже стою позади летчиков, у люка. Когда только успел: отбросить свое сиденье, снять наушники, пролезть в узкий проход - даже не заметил.
В руке держу планшет и смотрю на него: "Зачем он мне теперь?" Записи режимов, пеленги, контрольные ориентиры - взглянул с тоской и бросил вперед, на свое место. Потом натянул на уши картуз (летал я тогда в картузе), отстегнул с шеи резинку ларингофонов: "Еще задушит".
В это время Карл Вайман стоял уже на люке и дергал за ручку, чтобы открыть его. Люк не поддавался. Он орал: "Давление снимите!" Котерев со своего места развел руками, мол: сброшено давно, открывай!
Карл дергал, люк не открывался. Тут кто-то столкнул его с люка и потянул сбоку за ручку - люк открылся. Внизу мы увидели пару колес передней стойки шасси. Их нужно было выпустить. Карл кричит: "Шасси!" - и, стоя еще позади центрального пульта, сам нажал на аварийный тумблер.
Карл первым, как было по инструкции, опустился в люк по ступенькам тоннеля. Я видел, как он поставил ноги враскоряку на левую и правую полки по бортам и смотрел вниз. Я отметил про себя: "Все правильно".
Взявшись правой рукой за кольцо парашюта, он, как мне показалось, о чем-то размышлял. Под ним квадрат земли, полянки, перелески, домушки... Он все стоял. Кто-то ему крикнул сверху: "Ну!" Он сделал несколько кивков вниз: наклонился и, не решаясь, выпрямился вновь; потом опять делает движение головой вперед и смешно выпячивает зад.
Ему заорали уже несколько голосов: "Давай!" И он, наконец, кивнул последний раз и больше не выпрямился - отпустил левую руку и повалился головой вниз.
За Карлом пошел Леня Нестерюк (согласно аварийной карте). Он быстро исчез в люке. Я увидел только его спину с тюком парашюта и ноги, согнутые в коленях. Он ими засеменил - вроде как поплыл, и подошвы с каблуками его башмаков быстро исчезли из глаз.
Настал мой черед.
Должно быть, я вел себя у люка так же глупо, как и Карл. Во всяком случае, я услышал позади нетерпеливый окрик и тогда отпустил руку с поручня. Насупившись, вроде как боднул землю. Подо мной поплыли трубы какой-то фабрики. Меня резко двинуло потоком, но полная свобода. От меня что-то оторвалось, и деталь, завертевшись перед глазами подстреленной куропаткой, упорхнула вверх.
"Что это?.. Может, нужное? - забеспокоился я. - Что могло быть? Не ухо же... Не нос... Ба, вспомнил: Картуз! Фу! Черт с ним... А кольцо? Взглянул на грудь - правая рука на кольце, как и была; рванул ее наотмашь... Что? Ничего... Вот так фунт! Дорогой мой!.. И еще раз рванул, видя свободный трос, зная - бесполезно!"