Преступница

Шагая по коридору, она собиралась с яростными мыслями. От слов, свившихся под языком, темнело в глазах. Слова вставали в горле, мешали дышать. Банковский коридор делался беспросветным. Призрак света, замкнутый в глубине, не пробивался сквозь мутные перекрестья. Тот, кто охранял государственные резервы, не нашел бы дороги. От двери к двери, зная цену этому золоту, Маша шла к московским гостям.

В кабинете стояла тишина. Она сглотнула скверное слово и одернула свитер.

Декан поднял глаза. Маша стояла в дверях, озираясь. Комиссии не было - Нурбек сидел один. "Мне передали, вы..." Расставив локти и упираясь ладонями, он поднимался из-за стола. Фигура, встававшая навстречу, принимала контуры паука. "Прошу, - Нурбек произнес сквозь зубы. - Ознакомьтесь", - и придвинул бумаги. Маша протянула руку.

"...Тоомасович, сборочный цех, эстонец..." - Она не успела осознать до конца. Глаза метались по строкам, но рука, дрогнув предательски, уже тянулась к шее - заслонить. Не дождавшись ответа, Нурбек заговорил. Припадая грудью к столу, он говорил о советских людях, в которых нет и не может быть лжи. Тем, кто отвечает за личные дела, не приходит в голову - проверять. Он говорил, не сбиваясь. Слова терзали подобием смысла. На ладони, заслонявшей шею, выступил холодный пот. Собравшись с силами, она отвела руку. След паучьих челюстей ныл, как свежая рана. Маша сжала губы и приказала себе - не чесать.

"В сущности, я все понимаю, - голос Нурбека стал обыкновенным. - Таким, как вы, обязательно надо учиться... Сделанного не воротишь, но, мало ли, на будущее, - он усмехнулся, - ваша ошибка в том, что - надо молчать". - "Что?" - Маша переспросила растерянно. Шальная мысль ударила в голову: неужели сейчас, попугав, он сунет бумаги под сукно? "Ни одной живой душе!" - Нурбек произнес с напором и поднял глаза. Глядевшие в упор, они не видели кровоточивого знака. Маша повела шеей - проверить. Нурбек, сидевший напротив, действительно не различал.

"Нурбек Хайсерович, скажите, на меня написали донос?" Рука, державшая ее будущее, медлила подняться. "Писать не обязательно. Писать - это хуже..." - он откликнулся глухо, словно из глубины. Теперь она была почти уверена - Нурбек предлагает помощь.

Он заговорил, как будто расслышал: "То, что вам я сочувствую по-человечески, ничего не меняет. В любом случае у вашего дела будут последствия - меньшие или большие - вот это зависит от меня. Помните, я говорил о московской комиссии, предупреждал, что вас могут вызвать? - Теперь, возвращаясь в настоящее, Нурбек спрашивал прямо. - Если на все вопросы вы ответите правильно, для вас обойдется малой кровью - могу обещать. Идите и думайте", - он завершал разговор.

"Писать не обязательно... Я и Иосиф... Ни одной живой душе..." Ноги несли к выходу. Она не заметила, как оказалась на ректорской лестнице. Одним духом выбежав на улицу, Маша остановилась: "Черт!" - забыла забрать пальто. Она развернулась - бежать обратно, но глаза, скользнувшие по фасаду, уперлись в мраморную доску. Выбитое по камню, на ней значилось название института. Доска была тяжелой, как могильная плита. Слабея, Маша взялась за колонну: "Она. Немецкая овчарка. Третья - кто знал".

Маша шла в гардероб и с каждым шагом убеждалась в своей правоте. Немка, явившаяся из прошлого, не простила ленинградской квартиры. Вряд ли она задумала заранее, но жизнь, которую Маша позволила ей примерить, стала непосильным испытанием. Мысли неслись, сбивая с шага: сама, сама во всем виновата, рассказала проклятой немке, поделилась, чтобы помочь. Ненависть - болезнь. Единственное лекарство - месть. Теперь, когда все сходилось, Маша легко объясняла странность - немка не посмела зайти в институт, потому что знала: все закончится исключением. Не зря так внимательно изучала доску - затвердила на память, чтобы выведать по справочному. В отдел кадров, письмом, прямо в паучьи лапы.

На Невском она нашла автомат. "Иосиф Борисович, вас к телефону, приятный женский голос", - девица, взявшая трубку, подзывала умильно. Он ответил торопливо, как будто задыхаясь: "Да?" - "Есть разговор. Не по телефону", - она объяснила коротко. "Господи, это ты! Что случилось? Что-нибудь с... - он помедлил. - В институте?" - "У меня неприятности, с деканом", - Маша объяснила уклончиво. "Конечно, приходи, - она расслышала облегчение. - Вечером, в любое время". Маша поняла - сегодня пионерки не будет.

Часы, оставшиеся до вечера, она убила, бродя по городу. Фасады, знакомые с детства, изменились: то здесь, то там змеились глубокие трещины. Маша вглядывалась, силясь понять - на что пошла бы она, если б эти, тасующие чужие жизни, посмели выгнать ее из города. Ответ выходил страшным: "И я... И я..." Кровь, вскипавшая от предательства, звала к мести.

Войдя, она обшарила глазами, словно обыскала дом. Валиных следов не было. "Сейчас, помою руки". - Затворившись в ванной, Маша откинула крышку - на этот раз женского в грязном не было. Его квартира походила на прежнюю, но от Валиного присутствия Маша не могла отрешиться. Именно поэтому она рассказывала избирательно, словно следовала Нурбековой инструкции о живых душах. Все, что касалось Успенского, оставила при себе.

Кроме немки, которой сама проболталась, об анкете знали двое, Маша указала пальцем: ты и я. Странная история, особенно то, как немка вела себя с отцом. Сдержанно и обстоятельно Маша передала разговор, в котором отец признавался в том, что понимает немецкую больную совесть. Конечно, он не гнал Марту, но желал ее отъезда. В продолжение рассказа лицо Иосифа темнело.

"Послушай, - Маша прищурилась, - есть еще одно, я просто забыла: серьги. Немка оставила мне золотые серьги". - "Ну и что?" - Иосиф переспросил невнимательно. "Как ты не понимаешь! Немцы отнимали у евреев. Всучила мне обратно, дескать, больше ничего не должна". - "Уж больно хитро..." - Брат мотнул головой. "Что? Думаешь, исключат в любом случае?" - Маша вернулась к делу. Иосиф молчал. Морщина, резавшая переносицу, сделалась глубокой. Дельного ответа Маша не добилась. Не поднимая глаз, брат проводил до дверей.

Телефонный звонок раздался, едва она вошла в квартиру. "Слушай меня внимательно. - Иосиф заговорил незнакомым голосом. В первый миг Маша не узнала. - Твоя немка здесь ни при чем. По крайней мере, с ее стороны вероятность почти нулевая". Голос исчез, Маша подумала - разъединили. "Алё, алё", - она звала, вслушиваясь. "Это сделала Валя", - голос брата донесся издалека. "Но я... Ей я ничего... Откуда?.." - теряя силы, Маша опускалась на стул. "Мы расстались. Ей рассказал я - давно". Черная трубка стала липкой и горячей. Отведя от уха, Маша разглядывала с ужасом, словно то, что она держала в руке, стало фалангой паучьей лапы. Размахнувшись, она швырнула на рычаг. Телефон зазвонил снова. Маша не коснулась.

На самом деле плана не было. Пытаясь собраться с мыслями, Маша рисовала странные картины. Ни одна из них не простиралась дальше новостроек. За крайним блочным домом начинались леса и поля. Здесь воображение меркло. Она пыталась представить маленький город, похожий на Мартино село. Все заволакивало дымкой, как будущее, в котором она станет учительницей истории - в дальних городках не спрашивают дипломов. С собой надо взять чемодан, отцовский, древний, из чертовой кожи: тогда круг замкнется.

Немка так и не объявилась. Ни телеграммы, ни письма - словно и вовсе не было. Подавляя раздражение, Маша дернула плечом: не хватало еще об этом...

Окна двора-колодца были темными. Потушив верхний свет, Маша зажгла настольный. Под кругом, желтившим столешницу, лежал паспорт. Хоть в городе, хоть в селе, без этой книжки не примут. Тут она сообразила: школьный аттестат, надежда на учительство, остался в чужих лапах. Лежит в ее личном деле, там, где приколот донос. Ничего. Паспорт - главное. В этой паучьей стране.

Лицо, вклеенное в паспорт, было детским. Тогда она тоже заполняла анкету. Не в первый раз. Первый - когда вступала в комсомол.

Их принимали в седьмом, вместе с Перепелкиной. Пустые бланки выдали в пионерской комнате. Сказали, напишете дома. Разложив картонные карточки, они заполняли графы. Сначала - просто: имя, фамилия, отчество, год рождения. Потом - национальность. Женька вывела, не задумываясь: ее родители были русскими.