Преступница

Не переставая удивляться, Маша замечала в ней признаки неумелого кокетства (видимо, так кокетничали со своими партийными товарищами юные эсерки и большевички), когда, упомянув другого видного экономиста, к примеру, Чернышевского, Сухих бросала косой взгляд на толстый том Маркса, с достоинством лежащий перед нею. Маша не могла избавиться от ощущения, что, перечисляя научные достижения другого ("Смиту удалось понять..."), она делала это с одной-единственной целью: вызвать вспышку ревности избранника и этим освежить взаимные чувства. Для такой женской игры она была недостаточно жестокосердой. Другой, в чьих глазах вспыхивала было надежда, ставился на место строгим возгласом: "Но только величие ума Карла Маркса...", и единственный, переживший несколько мучительных мгновений, постепенно успокаивался - приходил в себя. Восхищенно переживая перипетии пантомимы, Маша не могла сдержать своих чувств, и хохот, поднимавшийся изнутри, выплескивался наружу кривой ухмылкой, которую романтическая политэкономша однажды уловила. Ее душа не знала полутонов, и с истовостью, передавшейся ей генетически (Маша вела ее родословную от черных передельцев), Мария Ильинична возненавидела ухмыляющуюся студентку. Аккуратно записав в свой синодик Машины имя и фамилию, она пообещала встретиться на экзамене, и перспектива этой встречи рисовалась ее воображению в красках извращенного наслаждения. Объективности ради надо сказать, что в этом предвкушении не мелькало ни тени подозрения, выходящего за рамки пролетарского интернационализма: вдова Маркса на позволила бы себе питать к народу избранника низменных чувств.

Месяца через полтора до Маши дошли слухи, что Сухих громогласно обещала своим кафедральным сослуживицам: эта девица ее предмета не сдаст. Закаленная в прежних боях, Маша снова подошла к задаче технически и к первому же промежуточному зачету вызубрила наизусть все надиктованное на занятиях, так что ответ на каждый вопрос открывался перед ней, словно кто-то невидимый листал страницы конспекта. От этих страниц вдова не умела отступать в сторону. Любое отступление (заковыристый дополнительный вопрос, который любой преподаватель всегда может измыслить, задумай он завалить студента) было для нее тем, что порядочная женщина называет заходом налево. Собственно, это Машу и спасло. Потратив на нее часа полтора их с Марксом общего и драгоценного времени, Мария Ильинична Сухих поставила ей пятерку с таким убитым видом, что Машу пронзило ехидное предчувствие: этим вечером Марксу придется отвлечься от своих экономических метаморфоз, чтобы утешать свою несчастную подругу, пуская в ход все доступные средства.

В общем, новые впечатления, захватившие Машу, оставляли мало времени на раздумья. Изредка, когда упрямая память норовила вернуть ее к минувшим годам, Маша старалась отогнать прошлое, как будто постановила начать свою жизнь с чистого листа. Первое время позванивали одноклассницы, поступившие кто в этом году, кто в прошлом, но то ли Маша разговаривала суховато, то ли их самих увлекла собственная студенческая жизнь, только телефон звонил все реже, и даже вечер встречи, пришедшийся на середину октября, не вызвал ее интереса. Одноклассница услышала вялую отговорку и протянула: "Ну-у, конечно, как хочешь, но все собираются..." Стараясь не выдать раздражения, Маша обещала постараться, зная, что не пойдет. Многие из тех, кто собирался на вечер, сумели стать университетскими, и мысль, которой Маша стыдилась, камнем ложилась на сердце. Тем с большим облегчением она находила утешение в новой дружбе, в которой не было и не могло быть никакой особенной подоплеки. Валя Агалатова, с которой Маша сошлась довольно близко, постепенно занимала ту часть ее души, где обитают теплые дружеские чувства. Надо ли говорить, что своей нынешней подруге она ни словом не обмолвилась о том, что было смертной мукой ее недавнего прошлого. Их разговоры вращались вокруг текущих событий, относительно которых обе держались схожего мнения.

Машины рассказы о студенческой жизни радовали родителей, и, незаметно переглядываясь, они все больше убеждались в том, что выбор, сделанный дочерью, можно назвать удачным.

Валя Агалатова, приученная все делать на совесть, училась легко и старательно. Здравый смысл и чувство ответственности, державшие в узде ее душу, не позволяли соблазнам огромного города заглушить материнские напутственные слова. Увлечения, которым иногородние студентки отдают свою первую дань, оставляли ее равнодушной. То, что становилось событием, обсуждаемым во всех подробностях, будило разве что любопытство.

Все смелее осваиваясь в Ленинграде, девчонки открыли для себя галерею Гостиного двора, и невиданные вещи, купленные со спекулянтских рук, становились мерилом радости. Ради них стоило поголодать. Письма, летящие в родные дома, полнились просьбами о помощи. В этих письмах девочки жаловались на дороговизну городской жизни, и сердца родителей, страдавшие в разлуке, откликались денежными переводами. Одним присылали больше, другим - меньше, но деньги приходили с сердобольной регулярностью, чтобы мгновенно исчезнуть на галерее. Ежемесячная помощь, которую присылала Валина мама, отрывая от скромной зарплаты, не могла с ними сравниться. Эти суммы, - даже если бы Валя совсем отказалась от пищи в пользу джинсового платья, - были несопоставимыми с цифрами, летавшими из уст в уста.

Однако изо дня в день аккуратно раскладывая на спинке стула черную вязаную кофточку, она не чувствовала себя ущемленной. Если и появлялась неприятная мысль, Валя легко находила противоядие: перед глазами, как пример, стояла Маша-Мария. Ленинградская девочка, живущая с родителями, приходила на занятия в одной и той же клетчатой юбке и темном шерстяном свитере, глухо закрывающем шею.

Эта девочка нравилась Вале все больше. Присматриваясь к ее манерам, Валя находила их достойными и сдержанными. Первое, немного странное впечатление, которое произвела на нее Маша-Мария, давно испарилось из памяти и никак не давало о себе знать даже тогда, когда, идя по скругленному коридору, Валя наступала на темные запыленные клетки. Позорные мысли, посетившие Валю в тот вечер, когда они праздновали поступление, и вовсе улетучились, правда, однажды позвав, Маша-Мария больше не приглашала ее в гости. Конечно, Валя и не напрашивалась, но воспоминания о давнем и веселом вечере время от времени приходили ей на ум. Она чувствовала себя Машиной подругой и с удовольствием болтала с ней на переменах, когда обе, держась особняком от других, прохаживались по коридору. Впрочем, Валя больше слушала. Не то чтобы Маша-Мария говорила важные и полезные вещи, просто сама манера ее разговора была непривычной для Валиных ушей. В ульяновской школе девочки разговаривали по-другому. Может быть, поэтому легкомысленная болтовня, прежде раздражавшая Валю, наполнялась особым смыслом. Незаметно для себя Валя перенимала слова и выражения, которые, как она заметила, были у ленинградцев в ходу. Кстати, в их разговорах (Валя прислушивалась) начисто отсутствовала одежная тема, и даже Марина Лесняк, родители которой дочь одевали, являясь в институт то в новых немыслимых сапогах, то в вышитой джинсовой юбочке, улыбалась скромно, когда приезжие девочки обступали ее с комплиментами.

Общежитие, куда определили Валю, располагалось у метро "Чернышевская" и представляло собой огромное здание, шесть этажей которого соединялись пологой лестницей. От пролетов направо и налево отходили длинные коридоры. Комнаты были большие, и именно по этой причине насельники, добиваясь иллюзорного уединения, разгораживали их на мелкие клетушки. В дело шли старые рассохшиеся шкафы, книжные полки, куски фанеры и даже простыни, так что каждая комната представляла собой подобие замысловатого лабиринта, в каждом углу которого, похожем на пещерку жука-ручейника, можно было обнаружить обитателя, занятого своим делом. Кто-то - под покровом простыни - кипятил и заваривал чай, кто-то переписывал с чужого конспекта пропущенную лекцию, кто-то прихорашивался, придирчиво заглядывая в зеркальный осколок. По вечерам общежитие ходило ходуном, так что желавшим лечь пораньше приходилось свои желания смирять.