Разрушенное святилище

— А с солдатами, что должны стоять здесь на страже и запирать двери, ведущие в туннель, разговор будет особый. По распоряжению самого Трибуна, голоса этих людей не должны больше слышать живые. Наверняка эти болваны побежали смотреть из какой-то щели на торжество. Но ничего, они еще сегодня вдоволь повеселятся с моей помощью!

Что-то бормоча себе под нос, он, не оглядываясь, быстро пошел вперед, уверенный, что Визалиус следует позади. Тот действительно шел, потрясенный картинами, невольно встающими перед глазами — крохотные норы, со стен которых капает вода, обступающая день за днем темнота, стареющие лица и тела, теснота и зловоние.

А самое главное — постепенное умирание всякой надежды покинуть это страшное место. Сколько раз, должно быть, те, кто добровольно последовал за любимым человеком, выкрикивали проклятие в невидимое лицо, которое от жестоких слов искажалось мукой или ненавистью.

Поглощенный своими мыслями, Визалиус очнулся, когда яркий свет ударил в глаза. Они оказались в круглой зале, черные стены которой отражали мелькание огней множества факелов. Посредине стояла длинная скамья и на ней, спиной к входу, сидел человек, одетый так же, как Визалиус. Именно непривычная одежда в первую очередь привлекла его внимание и лишь когда человек стал оборачиваться, по знакомому движению плеч и головы он узнал Рог-варда.

Младший брат вскочил и со свойственной ему порывистостью кинулся навстречу. Визалиус обнял его за плечи, стесняясь слегка насмешливой улыбки сержанта, внимательно наблюдающего за ними.

Оба вопросительно посмотрели на него, и Сагурн ответил на невысказанный вопрос.

— Вам оказана высокая честь — участвовать в ритуале Пламя Защитников. Он проводится всегда перед началом крупных боевых действий. Перед гостями и наемниками из других стран, перед жрецами и высшими военными. Помните, там будет Терранд, и лучше вам оказаться в том боковом коридоре, он взглянул на Визалиуса, чем опозорить меня перед Главнокомандующим. Теперь…

Он не успел закончить, прерванный возгласом нетерпеливого Рогварда.

— А что мы будем там делать, да еще в этом шутовском наряде?

Сержант побагровел, светло-голубые глаза его стали почти прозрачными.

— Ах ты, сын вонючки! Ты с кем разговариваешь, кого прерываешь, падальщик? Нужно было взять тебя к себе в отряд, небось бы уже научился, как вести себя со старшими!

Однако осознав, что своими словами он осуждает способы учения другого сержанта, которому подчинялся Рогвард, он сдержался. Да и неумно было пугать ослушника перед столь ответственным делом, исход которого неизменно так или иначе скажется на положении самого сержанта.

Он заговорил почти примирительно.

— Слушай внимательно и молчи, у брата учись. Вы, как войдете в зал, головами не вертите, рты не разевайте и глаза не пучьте. Увидите много нового, невиданного вами и удивительного, но ведите себя невозмутимо, как подобает солдатам. Сам Трибун будет вашим противником в поединке.

Тут не выдержал даже Визалиус, и братья, именно что «пуча глаза», от чего настойчиво предостерегал их сержант, громко охнули. Но тот уже беззлобно завершил разговор.

— Бой будет не настоящим, каждый сражается с мечом, который подчиняется воле Трибуна. Да смотрите, недоумки, свои железяки не направляйте на него, а то вам живо руки укоротят! Представьте, что за каждым мечом стоит человек, вот с ним и бейтесь. Теперь посидите, я пойду посмотрю, не пора ли идти и вернусь за вами.

Он вышел в одну из трех дверей, скрывающих все выходы из залы, так что открытым оставался только тот, через который они вошли.

Братья сели на скамью, и Рогвард пробормотал.

— Что-то будет? А вдруг убьем самого властителя?

Только сейчас Визалиус обратил внимание на бледность его лица, темные круги под глазами и вообще какую-то растерянность во взгляде, доселе ему не присущую. Погас его радостный, открытый взгляд, как будто за эти несколько дней он перенес серьезную болезнь. Визалиус поспешил успокоить брата.

— Это невозможно, вся магия государства его хранит, да и сам он, говорят, колдун великий. Но что случилось, почему у тебя такой вид, будто целый день ходил по кругу, вращая жернова на отцовской мельнице?

С неожиданной страстностью тот воскликнул.

— Великая защитница Эзерия! Почему не помогла ты нам бежать, как советовала мать! — Он с упреком взглянул на брата, — ты остановил меня на пороге свободы!

Но тут же устыдился своего порыва.

— Нет, ты ни в чем не виноват, я не ребенок, за которого отвечают другие, я сам, по собственной глупости, упустил свою возможность остаться свободным.

Визалиус смотрел на него с искренним недоумением.

— О чем ты говоришь? Разве тебе плохо в армии? Неужто ты на всю жизнь хотел остаться в нашем жалком селе, молоть зерно да вырезать фигурки? Ты не понимаешь, перед нами открывается весь мир! Мы научимся сражаться, в войне с курсантами отличимся, станем сержантами, а потом или останемся здесь, постепенно поднимаясь, или станем наемниками. Нам будут принадлежать другие страны, прекрасные женщины, несметные богатства!

Рогвард с не меньшим удивлением ответил.

— Ты рад подобной жизни? Нас натаскивают, как отец натаскивал Клыкастого охотиться за горными урсанами! Ты видел наших сержантов, разве они богаты? Десятками зим носят они сержантскую форму и лишь единицы, становятся капитанами, да и то, когда прежних убьют в бою. А наемники? Да почти все они не отличаются от животных, грязные, подлые, жестокие убийцы. Это не наш мир! Ты помнишь озеро, в котором мы купались, его прозрачную чистую волу, безлюдные горы вокруг, душистые травы? Там наше место.

Он замолчал, мелкие капли пота выступили над верхней губой. Визалиус раздумчиво протянул.

— Я не знал, что тебе так плохо. Но теперь поздно сокрушаться, нужно приспосабливаться к тому, что есть. Тебя что, сажали в Темноту?

Этим словом называли глубокие ямы, заполненные грязной водой, кишащие пиявками и крысами, вылезающими из нор, прорытых в земле над поверхностью воды. В них попадали провинившиеся солдаты и ополченцы, стоя в смрадной воде по горло, а то и по подбородок, в зависимости от роста. Как правило, в ней проводили несколько колоколов. На более длительное время заключали редко и только за самые нетерпимые проступки, граничащие, по мнению армейского начальства с преступлением. Нередко при этом наказанные погибали, не в силах вынести непрерывное бодрствование и захлебываясь в воде.

— И не раз, — с горечью ответил Рогвард, — меня послали за добычей в Нижний город, но я не могу воровать, меня сразу поймали. Мало того, что избил хозяин-булочник и его соседи, так за то, что возвратился с пустыми руками, наказал сержант. Знаешь, мой еще похуже твоего будет. В другой раз я отказался на учениях метнуть копье в живого человека, какого-то пьяницу, что приволокли с нижнего уровня. Да и еще много чего совершил, что считаю правильным, чему учили мать с отцом, а здесь считается преступлением.

Визалиус, нахмурив густые брови, наставительно сказал.

— Ты сам виноват. Что такое нищий, ни себе, ни другим не нужный? А мы научимся защищать страну.

— Но это человек, — загорячился Рогвард, — не хуже тебя или меня. Боги определяют наш жребий, и разве он виноват, что ему выпало быть пьяницей? А мы убили его, значит, пошли против воли богов.

Визалиусу было жаль брата, он сочувствовал ему и хотел поддержать, как бывало всякий раз, когда младший прибегал за помощью, но он сознавал собственное бессилие. И это понимание рождало раздражение при виде унылого, несчастного лица брата.

Он поднялся со скамьи и заходил перед нею, размахивая руками, пытаясь жестикуляцией придать уверенность собственным словам.

— Одни твои речи противоречат другим, ты бормочешь, как малое дитя, сам не понимая, что говоришь. Конечно, боги определили быть этому человеку никчемным, но вовсе не ты решил его участь, предав смерти, а те же самые всемогущие. И разве не говорили жрецы, которые слышат их голоса и передают нам, что каждый должен повиноваться своему господину? Для нас сейчас главными являются наши сержанты. И это ты идешь против высшей воли, отказавшись исполнить приказ, а не те, кто уничтожил одного-двух никому не нужных оборванцев!