Страница 17 из 19
Вот интересно, что было бы с «Ревизором», если бы Гоголь послушался критика Сенковского? Того, который в своем «разборе полетов» присоветовал ввести в пьесу «еще одно женское лицо»: «Оставаясь дней десять без дела в маленьком городишке, Хлестаков мог бы приволокнуться за какою-нибудь уездной барышней, приятельницею или неприятельницею дочери городничего, и возбудить в ней нежное чувство, которое разлило бы интерес на всю пьесу». Сенковский всерьез полагал, что произведению не хватает «забавных черт соперничества двух провинциальных барышень» и великодушно передал «эту мысль благоуважению автора, который без сомнения захочет усовершенствовать свою первую пиесу».[62] К счастью, Гоголь не захотел. Он был раздражен и оглушен: кроме первых критических (а если быть откровенным, то кретинических) статей, писателя погребла лавина не менее идиотских устных отзывов. «Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня… Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший признак истины — и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия».[63] А вскоре Гоголь впал в то самое состояние, которого, кажется, и добивается неконструктивная критика, долбя автору башку и самоутверждаясь на его костях посредством половецких плясок: «Чувствую, что теперь не доставит мне Москва спокойствия… Еду за границу, там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники».[64] И не стал больше слушать ничьих благоглупостей, переданных его «благоуважению», а уехал в чрезвычайно скверном расположении духа.
Но если просто сбежать нет возможности, а сидеть и пережидать, пока всякие Сенковские и иже с ними ахинею несут, не хватает терпения — всякий убивает время по-своему. Люди спокойные, устойчивые к испытаниям переключают внимание на другие занятия. Люди мягкие, импульсивные взрываются фейерверком в ответ на каждый очередной отзыв. Но те, кто в силу профессиональной принадлежности обзавелся пиететом по отношению к этим самым критическим отзывам — они статья особая. Поневоле, находясь в убеждении, что конъюнктура для произведения — главное, потенциальный творец впадает в популизм. Это примерно то же, что и политик, обещающий «в порыве избирательной кампании» повышение выплат населению в сто раз и отсрочку расплат с государством на сто лет. Короче, вместо того, чтобы дело делать или агрессию сливать, критик, переквалифицировавшийся в автора, принимается за блохоискательство: за поиск и искоренение всего, за что его самого могут покусать коллеги-клопы. А это занятие безнадежное, настоящая психологическая ловушка для авторов. Уж я-то знаю. Довести порождение своего разума до совершенства — мечта, и притом несбыточная, а вот прилизать, пригладить, выморить последние искры живости и спонтанности — это как раз реальность. И притом безрадостная.
Вот что получается, если сделать обожаемое развлечение — в данном случае толки, пересуды, слухи и домыслы — своей профессией. В общем, даже не старайся: потеряешь все — и любимый релаксант, и независимость мышления. А коли вознамерилась стать критиком — не действуй из побуждений «я, как член такой-то группировки, это произведение похвалить (или порицать) не могу — корпоративные интересы не позволяют». Работа, конечно, не то, что приятная болтовня в курилке. Между приятным трепом и трудами ради хлеба насущного есть все-таки разница. Но и превращать свою трудовую деятельность в железную деву и в испанские сапоги,[65] которые сжимают твое «я» тисками корпоративных интересов — неверный выбор.
Между прочим, удовольствие вполне способно испариться не только в процессе превращения в трудовую деятельность, но и оставаясь удовольствием. Вернее, «большим торжеством» и «самым счастливым мгновением в жизни». Как это возможно? Да элементарно, Ватсон. Ведь я говорю о свадьбе!
Свадьба, ремонт, пожар, потоп…
Тишину в нашей квартире разрезал телефонный звонок. Я подошла. На другом конце трубки радостно визжал женский голос: «Лялька! Ура-а-а! И-и-и! Со мной такое! У меня это! В общем, не телефонный разговор! Я щас приеду! Я заму-уж выхожу-у-у! И-и-хи-хи!» Счастливая невеста даже не удосужилась представиться. Но из всех знакомых мне дев ближе всех к брачанию была Лариска. Она, не она? Ладно, что гадать, лучше спущусь-ка я в магазин за тортиком. А там, глядишь, и выясню, насколько у меня хорошо с дедукцией. Когда я вернулась, крики неслись уже из нашей квартиры: «Тетя Аня-я-я! Майка-а-а! Ви-и-и!» В прихожей Лариска прыгала и вертелась вокруг матери и Майки. «Солнышко, я так за тебя рада!» — сказала мама и обняла Лариску. В маминых объятиях Ларка затихла, прекратила скакать и лишь всхлипывала: «Тетя Аня, я так счастлива, так счастлива!» Тут я попала в Ларискино поле зрения, и тактический ход матери пошел коту под хвост. Лариска вырвалась из ее объятий и бросилась на меня. И все повторилось по новой: «Лялька! Ви-и-и! У-у-у! Я замуж выхожу-у-у!» Я быстро отдала торт матери и открыла объятья навстречу.
Так неожиданно в моей жизни снова объявилась Лариска. Я уж грешным делом думала, что она обиделась на меня из-за Пети (см. «Бокс, лохотрон и кодекс самурая»). Когда какая-нибудь парочка расстается, то следующим этапом идет дележка бывших общих друзей. Человека припирают к стенке, смотрят испытующим взглядом в глаза и требуют ответа: на чьей он стороне, чьим другом он останется по жизни? Компромиссы неуместны. Объяснение дрожащим голосом, что обе стороны конфликта тебе остались по-человечески симпатичны, расценивается как предательство. И взрослые люди в этом плане совсем не отличаются от малолеток. Я хорошо помню, как расставались хорошие знакомые родителей. В нашем доме постоянно звонил телефон, и разругавшиеся супруги неумолимо требовали отца и мать к ответу: «Кому из нас вы подарили музыкальный центр на годовщину свадьбы? А «Историю искусств» Грабаря?!» Жалобное лепетание предков, что они все дарили им обоим, отметалось как буржуазный оппортунизм,[66] совершенно неуместный в отношениях «прогрессивно мыслящих людей».[67] Поэтому после расставания с Петей я старалась не обременять Лариску своим обществом, впрочем, и Лариска тоже меня не напрягала. Я полагала, что наши отношения сошли на нет. И, если мы когда и встретимся, то исключительно в обществе Таньки и Настьки (см. «Кредо плохой девочки»), где в аромате легкого взаимного раздражения проявятся шлейфовые ноты нашей с Лариской взаимной неприязни.
Счастливый человек готов полюбить весь мир, он не склонен, как шахматист, просчитывать дальнейшие ходы, и Лариска тому подтверждение.
А кто счастливчик? — спросила я, хотя мне и не надо было догадываться.
Сережа, Сережа! — затараторила Лариска и показала мне палец, а на — пальце маленькое колечко с бриллиантиком.
Круто, — хмыкнула я, — пойдем к матери с Майкой, похвастаемся.
Я не намерена в одиночку расхлебывать Ларискино буйное помешательство. Уже за столом Лариска, наконец, объявила причину своего визита. Ей хотелось, чтобы я была свидетелем на ее свадьбе.
А Танька с Настькой не обидятся? — дипломатично поинтересовалась я.
Знаешь, — хихикнула Лариска, — если кто-нибудь из них стал бы моей свидетельницей, я чувствовала бы себя под конвоем. На собственной свадьбе! Я хочу свидетельницу веселую, красивую и легкомысленную. А этот светлый образ, Лялька, явно с тебя писали.
Здорово! — съехидничала Майка, — Лялька, тебе на шею нацепят красную шелковую тряпку с надписью и заставят отдавать пионерский салют толстой тетеньке в ЗАГСе! А рядом будет стоять свидетель жениха с полотенцем через плечо и с красной от смущения рожей. Их еще дружками называют, — проявила Майка неожиданные познания.
62
«Библиотека для чтения», т. 16, цензурой разрешено 30 апреля, 1836 г.
63
Из письма к М.Щепкину от 29 апреля 1836 г.
64
Из письма к М. погодину от 10 мая 1836 г.
65
Виды пыток: железная дева — металлический корпус, усеянный изнутри острыми шипами; испанские сапоги — футляры для ног, размер которых уменьшался с помощью специальных винтов.
66
Оппортунист — беспринципный человек, приспособленец, соглашатель. В советские времена студент любого вуза должен был быть в курсе конфликтов большевиков с буржуазными оппортунистами. В конце концов эти понятия так истаскались, что приобрели иронический оттенок.
67
Цитата из фильма «Покровские ворота».