Страница 56 из 65
С исчезновением из моей жизни жены исчезла и необходимость прятать Афру в шкафу. Я с гордостью отнес ее в спальню наверху — в ее законную комнату. И она, хотя ничего не сказала, пришла в восторг.
Вначале я пытался работать, но понимал, что вскоре начнутся сплетни о том, что жена меня оставила. Мой начальник начал делать замечания, касавшиеся моей внешности. Он спрашивал и спрашивал, достаточно ли я ем. А я не понимал, к чему он клонит.
Едва о моем разрыве с женой узнали все, я стал объектом усиленного женского внимания. Некоторые секретарши доходили даже до того, что усаживались на угол моего стола, демонстрируя обширные пространства искусственно округленных бедер. Я с трудом сдерживал тошноту. Недели через две они поняли намек и перестали меня допекать. Некоторые выражали ту же озабоченность относительно того, как я питаюсь. А я лишь улыбался и заверял их, что совершенно здоров и мой аппетит в полном порядке. Я знал, что, ответь я им правду, скажи, что еда меня больше не интересует, они не поняли бы.
Через месяц после того, как жена меня оставила, мой жирный тупица начальник вызвал меня к себе в кабинет. Его Тревожило Мое Состояние. Он полагает, что Мне Нужен Отдых. Нужно Время, Чтобы Прийти В Себя. Решить, Что Делать Дальше. И он распорядился, чтобы я взял отпуск за свой счет. Я не возражал. Разлука с моей Афрой даже на несколько минут была несказанным мучением.
Было это — когда?.. два?.. три?.. месяца назад. Боюсь, мне становится все трудней помнить точные даты. Когда я рядом с моим бессмертным сокровищем, время утрачивает для меня всякий смысл.
Я больше не подхожу к телефону, хотя иногда прослушиваю автоответчик. Мой начальник не звонил уже очень давно. Меня это не трогает. Я не собираюсь возвращаться на службу. Я это знал еще тогда, только себе не признавался.
Афра теперь гораздо более подвижна, чем была, когда я ее только-только собрал. Вначале самостоятельно она передвигалась только после наступления темноты. Теперь она ходит по дому с утра и до утра. Я слежу, чтобы занавески были задернуты. Соседи и так изводят меня за состояние моего двора — не хватает только, чтобы Афра крутилась неодетая перед окнами.
Я теперь редко выхожу из дома. Да мне это и в тягость. В последний раз, когда мне пришлось выйти, улицы были полны гигантских жирных личинок, втиснутых в костюмы и юбки с разрезами. Кончилось тем, что меня вытошнило под живой изгородью, и я вернулся домой, так и не добравшись туда, куда шел.
Но еще до того я побывал возле старого дома, где нашел Афру. Хотел узнать судьбу остальных вещей Дрейдена. Но увидел только выпотрошенные огнем стены с забитыми фанерой оконными и дверными проемами.
Иногда Афре нравится одеваться в платья, которые не взяла с собой моя жена. (Конечно, она в них тонет. Моя супруга могла бы соперничать со слонихой!) Афре нравятся старые халатики моей жены — которые она носила до беременности. Вот и сейчас, пока я пишу, она сидит в халатике — парижская модель из лилового шифона с кружевами у горла. Я всегда предпочитал его всем остальным.
Афра сидит перед туалетным столиком и играет с серебряной щеткой для волос, которую жена подарила мне на мое тридцатишестилетие. Я вижу свое отражение в зеркале, перед которым она расчесывает щеткой свои призрачные волосы.
Кожа у меня бледная, если не считать багровых меток на бедрах, плечах и в паху. Особенно сильно воспалена моя крайняя плоть, хотя укус на плече тоже выглядит достаточно скверно. Моя Афра — очень страстная женщина. Никакого сравнения с моей женой. Да и ни с какой другой женщиной тоже. Где им!
Сегодня утром я спускался по лестнице и чуть не упал в обморок от слабости. Вцепился в перила, чтобы устоять на ногах. А когда спустился, нашел извещение от электрокомпании, что у меня отключат электричество. По-моему, на дворе декабрь. Или даже уже наступил следующий год.
Афра завершила свой вечерний туалет. Она отворачивается от зеркала и улыбается мне. Хотя она ни разу не произнесла ни слова, мы разделяем близость, для которой не нужны никакие слова.
У меня такое ощущение, что я стою у края великой тайны и-вот-вот ее познаю. По мере того как я слабею, мне все ясней представляется ответ. Скоро-скоро я смогу увидеть все. Больше никаких утаек. Головокружение, сопутствующее истинной любви, сделало меня философом.
Чтобы написать все это, мне потребовалось три дня. Ничего больше я добавить не смогу. Держать ручку в пальцах требует чересчур больших усилий. Я так устал, что не сумею перечитать написанное, чтобы проверить, верно ли я все изложил. Не то чтобы это имело хоть какое-то значение.
Она приближается ко мне, халатик колеблется вокруг нее, будто лиловая дымка, ее зубы клацают в предвкушении наших любовных объятий. Моя кожа горит в ожидании ее острых ласк. Она обещает мне совершенство: неизменное и вечное.
Скоро. Пусть это будет скоро.
Валери Мартин
Возлюбленные моря
В безлунные ночи море — черно, и лишь огни кораблей тщатся рассеять черноту пространства, удвоенную чернотою воды. Но тьма, точно анаконда жертву, проглатывает свет… и люди на берегу глядят, глядят в море. Нет, им не видать кораблей, не увидеть тонущих моряков, ничего не увидеть — ни мертвого, ни живого. Ничего — только волны набегают и отступают, впиваются и впиваются в полосу прибоя, манят ни в чем не повинных, неразумных влюбленных — дальше, еще дальше. Они не боятся, они храбрятся друг перед другом. Они смеются, указывают друг другу на воду, не видимые никому, скидывают одежды, вступают в море. Волны подталкивают их, волны играют, взметаются вкруг белых бедер женщины, шлепают, шутя, по плечу мужчины, брызжут соленой пеной ему в глаза. Они оборачиваются друг к другу, они не видят почти ничего, но они оба — сильные пловцы, и вот, рука об руку, они идут чуть подальше, туда, где чуть-чуть поглубже, и волны принимают их в свое объятие — их, обнимающих друг друга. Женщина теряет равновесие, женщина хватается за мужчину, женщина поднимается в воде, держась за него, он поддерживает ее — и смеется, и целует ее смеющимся ртом.
Никто не увидит их, никто не услышит, и люди, те, что найдут на берегу сброшенную одежду, не найдут любовников — уже никогда. Мимо плывет одинокая русалка — и слышит смех, и останавливается. И глядит. Но даже русалочьи глаза, странные, светлые, рыбьи, с трудом различают любовников так эта ночь черна, так безлунна. Русалка могла бы спеть и для них, как пела для многих тонущих смертных, но слишком устала сегодня, и слишком тяжко лежит на сердце груз слишком долгого одиночества. Много, много месяцев не встречала она никого одной с нею крови. Чуть не погибла — всего лишь несколько дней назад, когда проплывала мимо парохода. Перед глазами и сейчас — огромные лезвия винтов, страшные, механические, в голове — миг, когда, поглядев вверх, поняла, что лишь на волосок от гибели. Вот тогда и повернула она к берегу и теперь плывет в волнах, в тех, что качают тела любовников вверх-вниз. Русалка ныряет, уходит под воду и явственно видит женщину — длинные волосы шевелятся у лица, рот широко раскрыт в беззвучном крике. Русалка думает: да, если бы этот крик не был беззвучен, громко бы он прозвучал — так, что люди примчались бы на помощь издалека. Но вода захлестнула рот женщины раньше, чем она успела вынырнуть, — и что же, больше никто ее не услышит. Она цеплялась за мужчину — а он, обезумевший от страха, отталкивал ее. Шутка, все началось с шутки, ночь была жаркой, бездвижной, черной, и единственным светом в ней светился белый прибрежный песок. Мужчина и женщина брели по пляжу, и останавливались, и целовались, и ласкали друг друга, и смеялись так счастливо, так уверенно, а теперь? А теперь она тонула, а он не в силах был спасти ее. Это она, умирая, утянула его с собой. Плохо, плохо.
И русалка, взлетая на гребне волны, обернется в последний раз — и увидит одну лишь руку, что тянет из воды судорожно сведенные пальцы. Пальцы словно пытаются что-то схватить, удержать, мгновение — и вода смыкается над ними.