Дети Снеговика

Улыбнувшись ему, я сунул ладонь в жестянку.

Краска плеснула во все стороны. Понятия не имею, что он сделал с этими тюбиками, но они взорвались, разбрызгав содержимое по всей жестянке, по ковру, по моим волосам. Вытащив руку, я увидел не ладонь, а куски пальцев и половинки суставов, плавающие в переливчатой жиже. Пусьмусь даже не пошевельнулся, чтобы меня остановить, и даже не засмеялся. Только нагнулся вперед, когда все кончилось, и мы одновременно заглянули в жестянку.

— Наша первая совместная работа, — сказал он, покрутив головой по сторонам, и зашаркал на своих платформах.

После того как он упаковался, запер комнату и ушел, я несколько часов просидел у себя на кровати, глядя на водонапорную вышку на крыше здания по ту сторону улицы, алеющую в лучах заходящего солнца. Я не думал ни о чем, кроме красок Пусьмуся, и ума не приложу, что побудило меня снять трубку и позвонить Дорети.

Я надеялся застать доктора, а еще лучше — раздобыть Терезин телефон в колледже. Я надеялся, что она так или иначе устроилась в колледж.

— Алло, — ответил доктор более колючим голосом, чем он мне запомнился, и таким же недружелюбным.

— Можно попросить Терезу? — Я подождал, но, поскольку никакой реакции не последовало, добавил: — Это Мэтти Родс.

— Я так и подумал, — проговорил он самодовольно, словно ждал моего звонка. Что с того, что прошло целое десятилетие с тех пор, как мы говорили в последний раз.

Я еще собирался с мыслями, как вдруг он сказал:

— Подожди, Мэтти, сейчас попробую.

Он отошел, и больше я ничего не слышал. Ни фоновых звуков, ни музыки, ни говора, ни телевизора. Мне вспомнились зубастая маска, «Битвы умов», и я чуть не повесил трубку.

— Алло, — сказала Тереза. Ее голос тоже стал ниже, но я все равно бы его узнал.

— Ты получила мое письмо? — спросил я.

— Письмо?

— Я написал тебе письмо, может, года два назад. Ты его получила?

— Нет.

Мой звонок явно удивил ее не больше, чем отца. Она не занервничала, не разозлилась — просто была никакая. И говорила таким же тоном, как в тот день, когда сказала мне, что превращается в озеро, только еще более нездешним.

— Я все это время думал об «Убийстве в темноте», — признался я и начал говорить что-то еще, но Тереза меня остановила.

— Эй, — сказала она и вздохнула. Она запомнилась мне печальной, потерянной, но то же самое вполне можно было бы сказать и обо мне.

Ни с того ни с сего Тереза вдруг пропала, и трубку снова взял отец.

— Ну что, не получилось? Ладно, попытка не пытка. Спасибо, что позвонил, Мэт, дал нам знать, как тебе живется в этом большом светлом мире. Не пропадай. — Связь прервалась.

Не знаю, что на меня так подействовало, что-то такое, отчего я всегда начинаю вращать зажмуренными глазами и всасывать щеки, чтобы снять фрустрацию, но именно этим я и занимался, как вдруг вспомнил, что Джон Гоблин говорил о проповеди Спенсера на шоу Ларри Лорено. Пора еще раз позвонить в восточный Детройт.

— Пасторская справочная служба, — отвечает та же дама, что и прошлой ночью.

— Я пытаюсь дозвониться до Спенсера Франклина.

— Господь и его пастыри всегда доступны тем, кто в них нуждается, сэр. — Она говорит спокойно, терпеливо, как сотрудник телефонной службы помощи в кризисных ситуациях. Подозреваю, они тут все вышколенные.

— Я как раз из таких, — говорю я, подавив раздражение.

— Вы найдете пастора Франклина в церкви.

— Пастора Спенсера Франклина.

— В церкви. Я же сказала.

— В какой?

И, закрыв глаза, я слушаю, как она отправляет меня на юг, назад по Вудвордскому проезду, через Ферндейл, в сторону Хайленд-парка и Первой объединенной церкви Пламенного спасения.

1994

Ничего не происходит, когда пересекаешь пограничную черту. Ни разводы граффити, ни резкое ухудшение архитектуры не подготавливают тебя к тому, что, минуя указатель восьмой мили, ты выезжаешь из окраин и попадаешь в город. Но сразу за ним колючая проволока на пешеходных мостиках в сочетании с монотонной серостью ограждающих стен вдоль шоссе и блеклым зимним светом вызывает такое чувство, что ты оказался в тюрьме, а то и где похуже. Я сворачиваю с Вудворда и, согласно инструкции, следую в направлении Первой объединенной церкви Пламенного спасения. Больше всего я кажусь себе сейчас какой-то фальшивкой — фальшивым другом, фальшивым художником, фальшивым мужем, фальшивым человеком.

Прислушиваясь к шороху шин по слякоти, я выруливаю на улочку, образованную рядом разрушенных домов, и передо мной пламенем вспыхивает церковь — белая, остроконечная, гладкая как лед; в венце оранжевых прожекторов она, словно дворец, высится на ухоженном газоне. Снег падает тяжелыми серыми хлопьями. Припарковываюсь на свободном месте под мутным фонарем между «кадиллаком» без колес и «Меркурием» без ветрового стекла, без сидений и без всего.

На улице — ни звука. Иду вперед, скользя по льду. Ступени у парадного входа в церковь недавно посыпали солью, и она похрустывает под моими затасканными уличными башмаками. Стеклянная дверь плавно отъезжает в сторону, впуская меня в фойе, благоухающее свежеоструганным деревом и центральным отоплением. Пахнет как в сауне. Дверь так же плавно закрывается.

— Вот кого я называю Заблудшим, — раздается у меня за спиной густой бас; я круто разворачиваюсь и, потеряв равновесие, шлепаюсь на задницу; меня тут же подхватывают две огромные черные руки, втиснутые в рукава смокинга, и рывком ставят на ноги. Мой взгляд скользит по рукам, по необъятным плечам моего спасителя и упирается в его бородатое лицо с черными бровями, которые так наклонены одна к другой, как будто они совещаются.

— Привет, — сказал я, когда мои легкие всосали немного воздуха комнатной температуры.

В проеме гигантских дубовых дверей за спиной своего спасителя я вижу еще несколько мужчин в смокингах, сопровождаемых дамами в вечерних туалетах и детишками в белых рубашечках и теннисных туфлях. Они толкутся в банкетном зале, уставленном круглыми столами с кружевными скатертями и орнаментальными вазами в виде крестов, сплетенных из красных роз. Одет я хуже некуда, к тому же здесь нет ни одного белого.

— Свадьба? — спрашиваю я.

— Вам что-нибудь нужно?

— Что?

— Вы должны сказать мне, что вы здесь делаете. — Враждебности особой он не проявляет. Но и цацкаться со мной не намерен. — Иначе я буду вынужден выставить вас за дверь. Ясно?

И тут я впервые начинаю ощущать чудовищность задачи, которую на себя возложил. Мало того что у меня неподходящий костюм и неподходящий цвет кожи, но я еще и на чужой территории: тысяча миль и двадцать лет — плюс, по меньшей мере, одна жизнь — отделяют меня от моего нынешнего дома. У меня никогда не было веры, которую можно было бы то терять, то обретать.

— Я пришел повидаться с пастором, — говорю я. Мужчина вытягивает руки по швам.

— Ах, вот как. Что ж вы сразу не сказали? А с кем именно?

— С пастором Франклином.

— Ах, вот как. В таком случае вам, вероятно, придется немного подождать. Пастор Франклин человек занятой. Но мы посмотрим, что можно для вас сделать.

Он подводит меня к столу в глубине банкетного зала. Там сидит только один старик, по меньшей мере, лет восьмидесяти. Он сладко спит в инвалидной коляске, безвольно свесившись на бок, словно горшечный цветок, который давно не поливали. Как тут не вспомнить сцену с новичком из «Зверинца»,[49] где персонажа по кличке Хиляк зашвыривают в угол 'вместе с другими пропащими. И только благодаря этому воспоминанию я сдерживаюсь, чтобы не дать своему провожатому под дых и не измочалить его до полусмерти, когда он изрек:

— Не стесняйтесь с угощением, берите… — зырк-зырк, — пунш и крекеры.

Нет, церковь никогда не оказывала на меня благотворного воздействия.

— Посидите, послушайте, — продолжает он. — Очень полезно иногда просто посидеть и послушать.

49

Фильм Джона Лэндиса 1978 года, с участием Джона Белуши и Тома Халса.