Страница 20 из 45
На обратном пути водная стихия бушевала гораздо сильнее, чем когда мы отплывали от берега, и мне пришлось пережить ужасные мгновения, когда я видела, как рыбы и морские черепахи стаями неслись через риф, точно приближалось что-то громадное, голодное и ужасное, но ничего не произошло.
Позже, съежившись под выданным полицейскими одеялом в маленьком терминале аэропорта Ланайи, в ожидании рейса на «большую землю», я позвонила матери и сказала, что Гарри покончил с собой.
Думаю, я заставляла себя верить в это в течение нескольких лет. Достаточно долго, чтобы, закончив колледж, начать обустраивать свою жизнь на материке, потом, позвонив в справочную службу Ланайи из своего маленького агентства в Сакраменто, узнать телефонный адрес Мэрион Джонс, школьной директрисы, объяснить, кто я такая, и напроситься на работу.
Тут я теперь и живу, в моем маленьком зеленом доме на окраине Хаоле-Кэмп. Дети островитян в основном любят меня, потому что я обучаю их карате после урока математики и устраиваю соревнования в своей комнате. Мэрион я нравлюсь, потому что ежедневно являюсь на работу, не курю и не слишком часто улыбаюсь. Иногда по вечерам, особенно летом, когда Мэрион и то нечем заняться, она приходит в мою хижину и мы делаем барбекю из курятины с луком и ананасами, а после ужина доезжаем до «Сада богов» и, каждая сама по себе, бродим между гигантских камней и табуна лошадей, пока солнце не садится за горизонт.
Каждое воскресенье я, словно в церковь, отправляюсь на Берег разбитых кораблей, стелю брезент на корабельный обломок и гляжу, как водруженный на свой риф корабль, рассекая столпотворение обломков, беззвучно уплывает в вечность. Тот звук больше не слышен. Мэрион думает, что все это немного ненормально с моей стороны. Это ее единственное замечание в мой адрес. Она говорит, что мой брат прыгнул, решив свою судьбу, и, конечно, заслуживает сочувствия, но ведь с того дня прошло так много времени.
Я никогда не пыталась объяснить ей или кому-либо еще, что мой брат не прыгнул в воду. Не мог этого сделать. Это было не в его стиле, хотя я и поняла это уже слишком поздно, в тот самый миг, ослепленная солнечным светом, в последний раз взглянув ему в лицо. Мне бы следовало знать это раньше, находясь на палубе корабля. «Я делаю это не для себя», — сказал он, и, конечно, как всегда на свой манер, он говорил правду. Что-то в этом мире удерживает наше сознание от окончательного распада, и в этом смысле сознание Гарри продолжало существовать. Он не хотел умирать. Никогда не хотел. Ему хотелось стать лучше, чем он был, ему хотелось, чтобы совершенные им поступки вовсе не совершались. Как хочется многим из нас.
Но у него было еще одно желание, за которое я и любила его. Он хотел — отчаянно, безнадежно — сделать счастливым того, кто находился с ним рядом, хотел искренне. Он купил для Рэнди Линна пиво, потому что тот попросил пива. Он говорил моей матери, что восхищается ею, думая, что моей матери приятно это услышать. Он говорил мне, что у него все идет прекрасно, потому что знал: я приехала за поддержкой. Он убил ту бабочку в бильярдной, потому что она испугала Тедди, Короля Лавы. И открыл трюм на том заброшенном корабле, думая, что звук хочет вырваться наружу.
Моя мать приезжала на Ланайи лишь однажды. Она прослонялась по острову пять дней, соорудила мне две книжные полки, разобрала стопки книг, сваленные на полу, купила для меня авиабилет с открытой датой и уехала.
— Ты наказываешь себя ни за что, — сказала она мне в «Саду богов» в свой последний вечер. — Он был никто, а ты слишком умна, Амелия, слишком сильна духом, чтобы зацикливаться на нем. Дело в том, что каждый сам выбирает свой путь. Помни это.
Может быть, она и права. Может быть. Но я все еще вижу, как Гарри рыдает на палубе корабля, все еще чувствую, как его лопатки, точно бьющиеся крылья, вздрагивают под моими пальцами, — мой брат, разбивший сердце моей тети, ожесточивший мою мать, виновный в гибели незнакомца и любивший меня больше, чем кто бы то ни было. И я уверена: по нашему пути нас ведут невидимые ду́хи. Они влекут нас сквозь годы, и мы покорны, как ручейки воды, у которых нет выбора — они текут под уклон. Но если мы успокоимся, найдем силы для раскаяния и вглядимся в будущее, может быть, мы увидим море прежде, чем сольемся с ним воедино.
Карнавал судьи Дарка
Монтанец унижен и возвышен удивительной красотой, наполняющей его мир — и удивительно мертвой.
Итак, вопрос первый, — сказал я, опираясь на письменный стол и глядя поверх голов моих студентов в сумерки, наползающие с полей на территорию университета. — Знает ли кто-нибудь из вас того, кто там действительно побывал?
Руки поднялись вверх незамедлительно, как и всегда. Несколько мгновений я позволил рукам оставаться поднятыми, и они начали устало опускаться в флюоресцирующем свете ламп, тем временем я наблюдал за старшекурсниками на крыше общежития Пауэлл-Хаус, по другую сторону внутреннего двора. Они драпировали фасад в традиционные черные полотнища, закрывая все окна. Когда я выйду во двор, по всему кампусу будут разбросаны соломенные покойники и скелеты из папье-маше. Устроители сознательно подчеркивали темные исторические корни своего праздника.
— Хорошо, — сказал я и вновь вернулся мыслями к семинару по Восточной Монтане для студентов начальных курсов. Это была единственная подготовительная группа, в которой я еще преподавал в этом году. И единственная группа, от которой я бы никогда не отказался. — Только прошу вас — первоисточники, пожалуйста.
— То есть то, что было написано в то время? — спросил вечно смущенный Роберт Хайрайт с первого ряда.
— Это действительно одно из точных определений первоисточника, мистер Хайрайт. Но в данном случае я имею в виду только интервью, которое вы возьмете или которому лично станете свидетелями. Никаких рассказов третьих лиц.
Несколько рук опустились.
— Ладно. Теперь исключим родителей, бабушек и дедушек, которые байками о всевозможных домовых держали детей в повиновении и таким образом сохраняли порядок в доме.
Большинство оставшихся рук опустилось.
— И, разумеется, школьных приятелей, поскольку в школе, и особенно в средней школе Восточной Монтаны, существует своеобразное соперничество — побывать там, где не был никто другой из вашего класса, не так ли?
— У меня вопрос, профессор Эр, — сказала Трис Корвин с переднего ряда, скрестив под шелковой юбкой ноги в колготках и поджав свои чересчур красные губы. Вокруг нее беспомощные мальчишки-первокурсники съежились на своих стульях. Интонация флирта в ее голосе была предназначена не мне, как я прекрасно понимал. Это была привычка, и, вероятнее всего, бессознательная, что меня огорчало. — Если мы исключим непрямых свидетелей, родителей и друзей по школе, кто же останется из тех, кто мог бы нам это рассказать?
— Милая моя,— ответил я,— ты делаешь первые шаги к карьере историка. Это потрясающий вопрос.
Я посмотрел на Трис, которая обнажила безупречно отбеленные зубы, напоминавшие выстроившихся в ряд ухоженных лошадей для парадных выездов, и, оробев, встал, позволив себе единственный кивок в университетских традициях. «Милая моя» — самое изощренное оружие в арсенале преподавателя. Выпрямившись, я сказал:
— Фактически это настолько хороший вопрос, что я намерен серьезно рассмотреть его в данный момент.
Несколько студентов группы сохраняли нейтралитет или оказались достаточно вежливы, чтобы улыбнуться. Я увидел Робин Миллс, секретаря гуманитарного отделения, возникшую в дверном проеме с кучевым облачком светлых волос, но в данный момент я ее проигнорировал.
— Позвольте мне спросить вас о следующем. Кто из вас знает кого-либо — еще раз напоминаю: пожалуйста, только информацию из первых уст, — кто берется утверждать, что побывал там?