Что-то случилось

Отвратительны эти подлые, зловредные человечки, что копошатся у меня в мозгу, будто пальцы, наделенные каждый лицом и душонкой. Некоторые даже в шляпах. Люди страдают. Я страдаю. Потерянно бродят заблудившиеся дети. Рыдают женщины. Матери лежат на смертном одре. И я боюсь – всегда боялся, – что вот-вот в ушах у меня зазвучат вопли, стоны, причитания, их подхватит внутри у меня многоголосый страдальческий хор и уже вовек не смолкнет. Я не смогу разобрать, правда это или мне только чудится. И это будет неважно. Все равно я буду все это слышать. Чувствую, как движутся внутри зловредные людишки, проходят, тыча костылями, грязные циничные старики с острыми бородами, двусмысленно подмигивают, глаза у них бесстыжие, жестокие. От них больно. Уголино грызет голову – мою голову (вот сукин сын).

Никто не поможет. (Одна лишь сестра моей жены подбирается довольно близко к тончайшему нерву правды, который мы не желаем обнажать, но подбирается отнюдь не из добрых побуждений, лицо у нее холодное, равнодушное, и я рад бы ее ударить.)

– Отдайте малыша куда следует, – чуть ли не приказывает она, резко, насмешливо, напористо, со смаком выставляя напоказ превосходство своей позиции, и мы вынуждены общими силами от нее отбиваться.

– И поделом! Туда вам и дорога! – слышатся мне оскорбительные, злорадные, словно бы даже не ее, мои слова, мой голос. – Мне очень приятно, что это случилось. Ха-ха. Очень приятно, что это случилось с вами, кого я знаю, а не с кем-нибудь незнакомым, кто живет неизвестно где.

Я рад бы ее ударить, потому что чувствую – она видит меня насквозь, перехватывает мои мысли и вынуждает меня от них отречься.

Мы рады бы от него избавиться. Рады бы его отдать. И нам нужно, чтобы кто-то, обладающий весом и властью, велел нам это сделать. Самим нам не хватает мужества. Что подумают все наши знакомые?

Бессердечно.

Бесчеловечно.

Мы рады бы отдать его, но боимся.

(Другие родители, о которых мы слышали – в Коннектикуте, в Нью-Йорке, на Лонг-Айленде и в Нью-Джерси, – не намерены расставаться с такими детьми. Почему?)

– Не оставляйте его у себя, – твердит нам сестра жены чуть не с того дня, когда исчезли последние сомнения (это случилось слишком быстро). – Отдайте его поскорей. Нечего вам лицемерить. Чем дольше станете тянуть, тем тяжелей будет для всех.

Чудовищное предложение. (Лицемерить куда легче.)

– Не смей об этом говорить! – вспылила в прошлый раз моя жена. – Чтоб я больше ни слова про это не слышала, а не то я тебя и на порог но пущу. Я не шучу.

– Хватит с меня! – рычу я потом на жену. – Чтоб я больше от нее ни слова про него не слышал. И про других детей тоже. Если она еще про кого-нибудь из них заикнется, я вышвырну ее за дверь. Так ей и скажи, не то я сам скажу.

– Я ей говорила. При тебе. Думаешь, мне это было легко?

«Сама знаешь, что я права, поэтому так и злишься», – самоуверенно возразила ей тогда сестра.

– Она просто хочет нам помочь, – покаянно продолжает жена. – Мне совестно, что я на нее накричала.

– Ничего она не хочет помочь. С чего ты взяла? Жаль, что она не переехала с твоей матерью в Аризону.

– У нее ведь здесь магазин.

Эта сестра – воплощение всего темного, неприглядного в характере моей жены, на что сама жена и смотреть не в силах, тотчас отшатывается, полная раскаяния. В ней воплощена некая изнанка и моей личности (эту изнанку я нередко обнаруживаю перед моими домашними и злорадно раскрываю перед самим собой в снах наяву), и в Дереке тоже, я ведь подчас не прочь снова стать бессловесным, беспомощным младенцем и всецело зависеть от родителей и старших братьев и сестер. (Только я вовсе не хочу, чтобы меня отправили в дом для престарелых.) Я теперь во всех окружающих узнаю себя самого. Даже в Кейгле. (Не в Грине. Грином я восхищаюсь. И не в Артуре Бэроне; оказывается, мне не так легко увидеть себя в тех, кто выше меня или человечески привлекательнее и достойнее. Только в тех, кто хуже меня.) Артур Бэрон ни разу не заговаривал со мной о Дереке. Энди Кейгл заговаривает часто, и я на него за это зол. (Однажды в воскресенье он без приглашения нагрянул к нам и пошел елейно и высокопарно толковать мне, что все это Божья воля, так я чуть его не убил. И готов был его лягнуть.) Я прихожу в ярость, когда кто-либо заговаривает со мной о Дереке (и каждого готов убить), и, однако, очень надеюсь, что скоро все на свете дружно, в один и тот же час скажут мне:

– Отдай малыша куда следует.

Только этого не случится.

Мне незачем опрашивать моих домашних и устраивать в семье голосование, чтобы выяснить, чего мы все хотим. Даже мой любимец, мой милый, добрый, чуткий мальчик, которого приводят в ужас все другие выходы, не совсем искренен, когда умоляет меня:

– Не отдавай его.

На самом деле он думает: «Пожалуйста, отдай».

«Только, пожалуйста, в один миг, раз – и нету, чтобы я не успел ничего увидать, сообразить и запомнить».

Кейгл позвонил с заправочной станции, соврал, что он в наших краях проездом и хотел бы на минутку к нам заскочить. Выглядел он скверно. Осунулся, под глазами от недосыпа синяки, криво, через силу улыбнулся.

– Ходят разные слухи, – признался он. – На этот раз я всерьез тревожусь. Вам кто-нибудь что-нибудь про меня говорил?

– Я слышал, вы опять ездили в Толидо.

– Со мной даже не говорят о конференции. Обычно в эту пору мне уже дают тему доклада.

– Может быть, тему еще не выбрали.

– Мне предстоит встреча с Горацием Уайтом. И с Артуром Бэроном тоже. Мне никогда не приходилось иметь дело с Уайтом.

– Может быть, у него есть какие-то новые идеи.

– Две на одного, – весело подмигивает мне Кейгл, едва моя жена повернулась и пошла обратно в дом.

– Черномазенькие?

Он не замечает иронии.

– Это не для меня. И не в Толидо. Там у меня неплохие знакомства. Вы бы как-нибудь составили мне компанию. Уж я позабочусь, чтоб вам не было скучно.

– Надо пригласить его остаться обедать? – спрашивает меня жена.

– Нет.

– У него такой несчастный вид.

– Он собирается ехать дальше.

– Да, мне уже все равно, – говорит Кейгл и проводит по губам тыльной стороной кисти, утирает рот. – Надоело заниматься все одним и тем же. А где ваши детишки? Я бы на них взглянул, да и поеду.

– Играют где-то в саду.

– А младший? У которого с головой неладно?

– Отдыхает. Ему надо отдыхать.

– Знаете, вам не следует казниться из-за этого ребенка, – говорит мне Кейгл, втискиваясь в свою машину. – Вот я не казнюсь из-за своей хромоты. На то была Божья воля.

– Ну ясно, Энди, – говорю я сквозь зубы и злобно усмехаюсь. – И насчет своей работы вы не тревожьтесь. Если вы ее потеряете, на то Божья воля.

– Эхе-хе, – невесело откликается он.

– Эхе-хе.

– Почему ты не оставил его обедать? – спрашивает жена.

– Не нужен он мне.

На все Божья воля.

Я получил место Кейгла.

– Ты сегодня виделся с Энди Кейглом, – говорит мне жена.

– Откуда ты знаешь?

– Ты прихрамываешь. У него что, стало хуже с ногой?

– Нет, почему ты думаешь?

– Он никогда так сильно не хромал. Ты чуть не падаешь.

Я выпрямляюсь, меняю скособоченную позу Кейгла на привычную свою – вяло прислоняюсь к перилам лестницы, ведущей на второй этаж.

– Нет. Он какой был, такой и есть.

Жена искоса смотрит на меня; помогая прислуге готовить обед, она опять выпила. Глаза у нее мутные, взгляд напряженный, терпеливый. (Не могу я смотреть ей в глаза.) Она чувствует, тут что-то кроется, и, поддаваясь любопытству, осторожно нащупывает почву.

– Тогда, наверно, ты долго с ним разговаривал.

– Меня перевели на его место.

– Вот как?

– Сегодня я получил повышение.

– Какое?

– На место Кейгла.

– Кейгла?

– Наконец-то все решилось.

– Так это и есть твоя новая работа?

– Поздравь меня.

– А ты знал, что тебя переведут на его место?