Что-то случилось

Я веду тщательно обдуманные разговоры с Артуром Бэроном об Энди Кейгле и с Энди Кейглом об Артуре Бароне – и в эти самые минуты спрашиваю себя: кой черт, при чем тут я? (Я ли говорю все это и я ли слушаю?) Отплываю по воздуху на несколько шагов, подслушиваю эти разговоры, подсматриваю, и мне кажется: я смотрю какое-то похабное представление в кукольном театре, в одной из этих набитых опилками кукол есть смутное сходство со мной, и мне так же непонятно, при чем тут я, даже в роли стороннего зрителя, как непонятно – с чего нападают на меня в мои свободные часы странная тоска, и тревога, и глухое отчаяние.

И притом в свободные часы я хнычу:

– Мне нечем заняться.

У меня слишком много свободного времени. То же самое нередко случается и во время занятий сексом. Я хотел бы отделиться от наших тел и поглядеть на себя со стороны. Я слепну. Позволяю себе уничтожиться и воскресаю так медленно, что очень не сразу удается вспомнить, кто же я такой, и вновь войти в эту роль. (До того все глупо, не может быть, что это и вправду настоящий я.) Прежде мне удавалось смотреть на себя со стороны все время, с начала и до конца. Было очень мило. Может быть, я уже сошел с ума – и это в самом расцвете лет? Или, может, я – не я, а совсем другой человек, как уверяет Бен Зак?

Странное у меня чувство.

– Какой-то ты сегодня странный, – говорит жена, осторожно пытаясь вызвать меня на откровенность.

– Ничего подобного.

– Не поймешь тебя.

– Это тебя не поймешь.

– Не разберу, какое-то у тебя чудное выражение лица.

– Почему же ты не смеешься?

– Какой-то ты унылый.

– Ничего я не унылый.

– Что-нибудь неладно?

– Все ладно.

– Хотела бы я знать, о чем ты на самом деле думаешь, – решается сказать жена и улыбается, хмуря брови.

Совсем бы ты этого не хотела.

(Я думаю о смерти и о разводе.)

Сегодня в обеденный перерыв, в вестибюле здания, где я работаю, какой-то человек шел мне навстречу и вдруг упал мертвый. Рослый, осанистый немолодой человек, седой, кудрявый; на нем был серый костюм в тонкую полоску, в одной руке изящный черный зонтик, в другой – коричневый портфель. Весьма солидно и приятно он выглядел, такую величественную персону вполне можно было принять за председателя компании «Дженерал моторс» до той самой минуты, когда он с размаху ударился лицом об пол. Он был слишком стар, чтобы оказаться мною.

Едва ли я чувствую себя теперь иначе, чем всегда. Похоже, это жена меняется: она явно больше беспокоится, когда я молчу, и думает, будто я сердит или чем-то недоволен. (Разве я теперь молчу чаще прежнего? Она меня боится.) Когда я слишком хорошо настроен, она совсем пугается. (Думает, я от нее что-то скрываю. Верно, скрываю.) Я рад, что играю в гольф – это для меня теперь тоже прибежище. Вот бы разок загнать мяч в лунку, потом я бы до скончания века рассказывал про это. Меня не тянет ходить в театр и кино, и жене кажется, что я ее разлюбил. Даже ходить в гости у меня нет желания. Вечно мы видим одних и тех же людей. Вот если бы у меня был друг, интересный человек. Жене тоже скучно. Ей нравится разнообразие, нравится куда-то ездить, она предпочла бы переходить от одной скуки к другой. А мне хватает и одного сорта скуки. (Если я убью жену, кто станет заботиться о наших детях? А если убью детей, жена и сама о себе позаботится. Благоразумный отец семейства должен предусмотреть подобные возможности, надо же обеспечить тех, кто дорог твоему сердцу.) Пожалуй, я бы не прочь, чтобы жена мне изменила, тогда бы я получил развод.

(Без этого мне, наверно, его не получить.)

Моей жене, я думаю, пора уже мне изменить – да она бы и изменила, будь у нее характер потверже. Возможно, это было бы для нее очень хорошо. Помню, как я первый раз ей изменил. (Хорошего в этом было мало.)

«Вот я и изменяю жене», – думал я тогда.

Почти с тем же чувством после свадьбы я впервые повалил жену.

«Вот я и повалил свою жену», – думал я тогда.

Для нее это будет значить больше (так я думаю), ведь я женился, зная, что изменю жене при первом же удобном случае (ставил себе и такую цель; в сущности, это одна из причин, почему женишься: чтобы потом изменять жене), а она, выходя замуж, не знала, что будет изменять (пожалуй, она и сейчас еще всерьез об этом не думает. Возможно, я все это обдумываю за нее). Я даже еще несколько месяцев довольно регулярно продолжал развлекаться с девчонкой, с которой спал до женитьбы. И еще с четырьмя или пятью переспал хотя бы по разу в те первые два года, просто чтобы убедиться, что я это могу.

И однако, я, пожалуй, готов был бы убить жену, сойдись она с кем-нибудь из моих сослуживцев. Когда она раздевается, у нее на талии и на груди видны красные следы от пояса и лифчика, а на боках и на ягодицах заметны дряблые складки жира, и я не желаю, чтобы кто-либо в нашей Фирме, с кем я имею дело, это обнаружил. (Пускай она перед ними предстает только в самом лучшем виде. Без всяких красных рубцов.)

Моя жена не так распущена и развратна, как почти все девчонки и молодые женщины, с которыми мы теперь проводим время (и чтобы это про нее узнал кто-либо из моих сослуживцев, я тоже не желаю. Не желаю, чтобы кто-нибудь из тех, с кем я работаю, рассказывал еще кому-то из моих знакомых, какие там у моей жены красные рубцы и что в постели она не самая искусная и ловкая бабенка на свете), мне это в ней нравится, не хотел бы я, чтобы она была другая, – и за добродетель и сдержанность нередко вознаграждаю ее порывами нежности и уважения и добрыми поступками (вожу ее в церковь).

В трезвом виде моя жена всегда на высоте (и я ею горжусь). Особенно когда у нас гости. Она мастерица принимать гостей. (В прошлом году у нас однажды ужинал Артур Бэрон с женой, и моя жена была великолепна в роли хозяйки. Все остались очень довольны тем вечером.) Теперь мы не часто приглашаем к себе знакомых – из-за Дерека. (Из-за него возникает натянутость. Мы притворяемся, будто никакой натянутости нет.) Пока я думал, что он нормальный ребенок, я его любил. Он вызывал во мне нежность и забавлял меня. Я с ним шутил. Давал ему всякие смешные прозвища, он у меня назывался дружок и крепыш-дубок, пыхтелка-паровозик, дудка-певунчик и плясун-дергунчик. А потом обнаружилось, какой он. И теперь я его всегда называю официально: Дерек. (Дерьмо ты эдакое.)

(Хоть бы нам от тебя избавиться!)

Жена чувствует себя лучше всего, когда я просто отдыхаю, когда я добр и спокоен, и на каждый знак внимания отвечает живейшей благодарностью, удивляется и радуется. Мою жену очень легко порадовать и осчастливить, безобразие, что мы делаем это так редко. (Когда у нее легко на душе, она хорошеет, лицо так и сияет. Она не скрывает свою радость.) Я стараюсь ее порадовать. Когда могу. (Не всегда легко этого захотеть.) Когда уж иду в церковь, велю и детям идти с нами, и обычно мы превесело проводим время. (Не всегда легко быть добрым и радовать жену, если думаешь о смерти, убийстве, измене и разводе.)

У меня натянуты нервы, я жалок, угрюм, рассеян, подавлен (а жена говорит – я странный). Куда бы мы ни пошли, кроме церкви, внутри у меня разноголосица, разлад, будто какие-то тупые инструменты из кости, камня, стекла и ржавого железа режут, пилят, строгают, сверлят, изничтожают сами себя, неподатливые и неистребимые, и то же самое творится в душе жены (но она в этом ни за что не признается) – наверно, потому жену так и тянет в церковь. (Наш мир никуда не годится. Совершенно отжившая идея.)

Моя жена теперь пылкая конгрегационалистка и с увлечением ходит в церковь (когда не напивается в гостях и не становится вульгарной и шумной и когда не притискивает меня к кухонному столу, не валится со мной среди дня на пол тут же, в кухне, или по вечерам на скамейку в нашем саду). Моя жена стала пылкой, преданной конгрегационалисткой, потому что в этой церкви не так душно и прихожане – народ более приветливый, чем методисты, баптисты, пресвитериане и последователи англиканской церкви, с которыми ей пришлось столкнуться, когда мы переехали из Нью-Йорка в штат Коннектикут.