Возвращение ниоткуда

(Не видеть этих полных, блестящих, словно от жира, губ, не слышать, не вникать в расплывающиеся слова)

— Не для себя же… раз на тебе столько сошлось… Раз уж попался. Не спрашивай почему именно ты. А кто же? При таком-то сходстве… не обязательно знать. Значит, надо. Ради истины. А что есть… как выразился… что выше истины как быть выш… ры как зирылся ерорыч… что… всами… вайте-ка дашу ру-куру болсло… булс рогачий… лоб… поле… так бледенели… в глаза… час… мотрите… будет в рападке…

Не узнавать, не видеть, как искажается зыбью гладкое лицо, перетекает дрожащая капля, внутри плавают перевернутые фигурки, множатся, тают, муха жужжит вокруг. Закрыть глаза, оторваться, понестись вместе с каплей медленно в темноту, с замиранием, в немеряный провал, откуда брызгает в лицо теплая, на слюнях замешанная вода… не хочу… Красное лицо Егорыча расплывается перед полусмеженными еще ресницами.

— Ишь ты какой оказался, — произносит он с интересом, как будто сочувственным. На нем теперь почему-то белый халат. — А этот-то… не ожидал. По виду не скажешь. Верно говорят, свой лучше знает, на какую косточку нажать. Смотри ты! Уж лучше бы по-нашему, по-простому, верно? Вот попался, друг сердечный… Ну да ладно, это еще не страшно… Да ты что, в самом деле?..

Пришлось поставить меня на ноги и подтолкнуть для равновесия в спину. Снова по тому же коридору, теперь уже к выходу, невидимый провожатый сзади. За поворотом быстро скрылась каталка, тело укрыто белым. Та же оранжевая лампочка горит над той же дверью, тот же голос базарной торговки грозится: «Еще не вспомнил, милок? Думаешь, сука долбаная, долго так сможешь в молчанку играть? Вспомнишь. Не сомневайся, у меня все вспоминали».

— На пенсии, а все не угомонится, — сказал за моей спиной провожатый, и я, не глядя, увидел его усмешку. — Надо значит надо. Правильно один ваш писатель сказал: ради правды страдать надо, страдать. Чтобы до самой-то подкожной добраться, до потрохов, до кровавого мяса. Тогда и мозги дойдут до кондиции, правильно я говорю? В чем-в чем, а в этом мы ученые…

Задумчивое движение: ткнулся не туда, без разрешения открыл боковую дверь. За ней оказывается стенной шкаф или чулан без окон. На табурете, судорожно вытянувшись, сидит полуголый человек с пустыми вытаращенными глазами. Белые, как мясные черви, присоски, растут из его черепа, и сам он бледен, как труп. На табурете против него старушка в халате санитарки вяжет чулок, длинный, как выпавшая кишка.

— Куда? Назад! — осадил меня сзади голос — всполошенный, а впрочем, беззлобный и даже как будто довольный. Мы уже приблизились к концу коридора. Мой провожатый забежал вперед, открыл крышку бокового щитка — внутри оказалось два ряда кнопок. Поколдовал над ними быстрыми пальцами — как пианист, или, скорей, фокусник — чтобы я не проследил, какие он нажал цифры на самом деле, какие только для виду, и не узнал секретного кода, позволяющего выйти из этой квартиры… Не оглядываться для прощания, скорей по лестнице вниз…

Я добрался уже почти до первого этажа, когда сверху меня окликнули:

— Эй! Эй! Ишь, быстрый какой! А ну-ка вернись сей момент!

Сердце неприятно екнуло: что-то не так. Не могло обойтись так просто, я чувствовал, меня еще должны были вернуть. Лицо Егорыча смотрело вниз сквозь лестничный пролет.

— А тапочки кто переобувать будет? Интеллигенция! Казенные, небось.

Пришлось переобуваться опять под его взглядом, я наспех просто сунул ноги в ботинки, не вынув оттуда ошметков бумаги и даже не зашнуровываясь. Зашнуроваться лучше было внизу. На этот раз я не успел даже спуститься до следующего пролета — меня окликнули тотчас. Подниматься в незашнурованных ботинках было неловко. В двери открылось вырезное оконце, как в кассе, багровое лицо не умещалось в нем.

— Билеты возьми. — Рука протянула два театральных билета. — Начало в половине седьмого.

— У меня при себе нет денег, — попробовал я еще отвертеться.

— Рассчитаемся, — сказал Егорыч.

— И зачем два? — сказал я уже в закрывшееся окно.

18. Игра в меня

Я никогда еще не был в настоящем театре, если не считать спектаклей, которые нам привозили, случалось, в санаторий, даже как-то в больницу и играли в большом зале столовой, отгородив несвежим полотнищем сцену, как место особой, своим светом светящейся жизни, более насыщенной и плотной, чем по эту сторону занавеса. Ты готов был перенестись, погрузиться в нее без остатка, переживать ее изнутри вместе с законными участниками (преодолев приступ немоты, крикнуть, предупредить девочку на сцене, что ее подстерегает разбойник с наклеенными усами), но тебя там никогда не слышали, как будто голос в ту сторону не доходил, шиканье, смех и тычки возвращали тебя на жесткую зрительскую скамью. Потом в памяти все сливалось и перемешивалось: девочка, тычки, запах кислой столовской капусты в сморщенном облупленном лесу, чувство всегдашнего конфуза и несоответствия. Никогда нельзя было совместить постороннее понимание с пребыванием там, внутри… разве что в каком-то другом, настоящем театре, который можно было лишь вообразить.

(Смотришь и даже встречаешь взгляд, но тебя в этом взгляде нет и не может быть).

Я не видел прежде таких мраморных колонн, отражающих блики люстр и расплывчатые фигуры людей, черные и цветные пятна. Ропот приглушенных голосов вокруг головы шумит, пенится, не проникая внутрь, не расчленяясь на осмысленные слова; по коже лопаются газированные пузырьки ожидания, усугубленного еще как бы волнением ответственности перед деревенским гостем, которого ты привел на не опробованный тобою самим аттракцион: понравится ли? не будет ли разочарован? не чувствует ли он себя смущенным среди фланирующих по фойе, где пахнет духами и легким, особенным, театральным потом? Мне казалось, все попутно косятся на его галифе с сапогами, на защитного цвета рубашку и очередной, уже засаленный на узле галстук цвета все той же бензиновой радуги. Между тем мой охранник и спутник вовсе не думал смущаться, он чувствовал себя гораздо более своим, чем я, среди этой нарядной публики, которая начинала вызывать у меня мысль о состоявшемся все же коллективном посещении. Что-то общее было в лицах и фигурах, в выражении и повадках. Фомич уже обменивался с кем-то приветственным жестом, останавливался переговорить, забыв про меня… впрочем, вот и показывает на меня через плечо, не оглядываясь, большим пальцем… зачем? что он пояснял при этом?

Становилось все больше не по себе. Что-то было, я уже чувствовал, не так, ожидание непонятно затягивалось. Шум становился возбужденным, из него время от времени вычленялись обрывочные голоса: «Не нашли еще?» — «Лыка не вяжет». — «Сколько можно?» — «Замену». — «Зря ехали?» — «Пускай придумывают»… Что-то случилось, я уже догадывался (словно бы в ответ на мое желание), случилось с кем-то из исполнителей (напился, что ли?), ему ищут замену… хорошо бы не нашли. Я вдруг почувствовал, что испытаю облегчение, если спектакль не состоится. Не знаю почему, но лучше не надо. Как удачно, если кто-то им сорвал… им, это было их мероприятие, меня на него вытащили, а не наоборот. Так что перед охранником я не был виноват ни в чем. Я ничего ему не мог обещать. Я, в сущности, только передал билеты, и без того предназначенные нам обоим…

«Никакого чувства ответственности», — сказал рядом сердитый голос. — «Только и на уме, как бы смыться», — отозвался другой… Почему они опять оглядывались? — не на нас, на меня, я все больше чувствовал, что оглядываются на меня и переговариваются о чем-то. Как будто на самом деле я что-то им не так устроил, что-то срывал… А ведь хорошо бы действительно смыться, — вдруг сложилось из толкотни мыслей. Исчезнуть вообще, удрать от неотвязной, необъяснимой тревоги, от нарастающего беспокойства в мозгу… Тебя нет, и все… и спроса нет. Только придумать, как…

Пронеслось, полопалось — пузырьками среди общего шума — шума ожидания и неблагополучия… Из-за бархатной малиновой портьеры выглянуло белое безжизненное лицо и тут же исчезло, вызвав мысль о мучнистой ночной бабочке и усугубив все то же невнятное беспокойство. Кто-то, проходя, оглянулся опять. Впору было поискать зеркало, проверить, все ли у тебя в порядке с туалетом, пощупать бегло и скрытно пальцами там, сям… только негде было укрыться. Лицо, нарисованное поверх белил — то же или другое — опять высунулось в щель, наткнулось на меня взглядом и поскорей снова исчезло, как недостоверное видение. Улучив момент, когда никто на меня не смотрел, я сам заглянул, а потом и весь вошел за портьеру.