Мари

Через полчаса, в самом отвратительном настроении, я уже был в пути.

— Подумай только, что ты делаешь! — крикнула фру Принслоо вдогонку. — Это не велика удача — спасти врага и, если я знаю кое-что об этом вонючем коте, то он в благодарность больно укусит тебя за палец… Ба! Была бы я на твоем месте, я бы ушла из лагеря на несколько дней в буш, затем возвратилась назад и сказала бы, что не смогла ничего найти от Перейры, кроме дохлых гиен, которые отравились, сожрав эту падаль. Счастливого тебе пути все же, Аллан, может быть, и я найду такого друга, как ты, в беде. Мне кажется, что ты рожден для того, чтобы помогать другим!

Кроме готтентота Клауса, моими спутниками в этом неприятном путешествии были еще трое зулусов, так как Ханса я вынужден был оставить в лагере, чтобы охранять мой скот и товары от других людей. Также я взял с собой вьючного быка, которого я приучил к перетаскиванию грузов, а если понадобится, то и человека.

Весь этот день мы маршировали по исключительно пересеченной местности, пока в последних сумерках не очутились в горном ущелье, где и переночевали, окруженные сторожевыми кострами от возможного нападения львов. На следующее утро при первых лучах света мы снова двинулись в путь и около десяти часов перешли вброд через реку к маленькой естественной пещере, где, как сказал Клаус, он оставил своего хозяина.

Пещера казалась безмолвной, и пока я колебался некоторое время у входа, у меня промелькнула мысль, что если Перейра еще здесь, он должен быть мертв. И хоть подобную мысль следовало подавить, надо сказать, что вместе с нею в меня вошло чувство некоторого облегчения и даже удовлетворения… Ибо я точно знал, что живой Перейра для меня более опасен, нежели все дикие люди и звери Африки вместе взятые. Однако, отбросив эти недостойные мысли, я один вошел в пещеру, так как туземцы, боявшиеся оскверниться от прикосновения к трупу, оставались снаружи.

Это была всего лишь мелкая впадина, вымытая водой из-под нависавшей скалы, и как только мои глаза привыкли к мраку, я увидел, что в конце пещеры лежит человек. И он лежал настолько тихо, что теперь я был почти уверен, что все его тревоги навсегда закончились. Я подошел к нему и дотронулся до его лица, которое было холодным и влажным наощупь, и затем, совершенно убежденный в свершившемся, обернулся, чтобы покинуть это место, которое, подумал я, если скатить несколько камней на вход в пещеру, явится замечательной гробницей для Перейры.

И именно тогда, когда я вышел на свет и уже готов был позвать людей, чтобы подобрать подходящие для этого «погребения» скалы, вдруг показалось, что я услышал очень слабый стон за моей спиной, стон, который в первый момент я принял за плод своего воображения. Все же я возвратился, стал на колени возле тела и положил руку на его сердце. В течение пяти минут я оставался в этом положении, а затем, окончательно убедившись в смерти Перейры, хотел уйти отсюда, когда во второй раз услышал этот слабый стон. Перейра не был мертв, он только находился на самом краю смерти!

Я подбежал ко входу, призывая людей, и мы вместе вынесли Перейру на воздух. Он являл собой ужасное зрелище: только кости, обтянутые желтой кожей, покрытой грязью и засохшей кровью из нескольких ран… У меня была бутылка бренди и я влил немного ему в горло, в результате чего его сердце начало слабо биться. Затем мы приготовили бульон и влили ему в рот с порядочным количеством бренди, вследствие чего он снова вернулся к жизни.

На протяжении трех дней я был доктором этого человека и если бы я ослабил свое внимание к нему хоть на час-два, он выскользнул бы сквозь мои пальцы на тот свет, ибо Клаус и остальные были в этом деле совершеннейшими профанами. Но я настойчиво лечил его и на третье утро он пришел в сознание. Долгое время он пристально смотрел на меня, потом сказал:

— Всемогущий! Вы напоминаете мне кое-кого, молодой человек… О, я знаю! Это того проклятого мальчишку англичанина, который побил меня в стрельбе по гусям и поссорил меня с дядей Ретифом, того выскочку, которого так любит Мари. Прекрасно… кто бы ты ни был, благодарение Богу, именно тем англичанином ты быть не можешь!

— Вы ошибаетесь, хеер Перейра, — холодно ответил я, — я именно тот самый проклятый англичанин-выскочка по имени Аллан Квотермейн, который побил вас в стрельбе. Но, если вы примете мой совет, поблагодарите Бога за то, что ваша жизнь спасена…

— И кто же спас ее? — спросил он.

— Если хотите знать, это сделал я. Это я нянчусь с вами все три дня.

— Вы, Аллан Квотермейн? Да, это действительно странно, потому что я-то уж, конечно, не спасал бы вашу жизнь, — и он тихо рассмеялся, затем перевернулся на другой бок и крепко уснул.

С этого времени его выздоровление пошло так быстро, что через два дня мы начали обратное путешествие, причем Перейру несли на носилках несколько туземцев. Из-за этого они сильно ворчали, так как груз был очень тяжелым для такой пересеченной местности, и где бы они только ни оступались, встряхивая его, как он отчаянно ругал их. Наконец один из зулусов сказал, что если бы это делалось не для Инкооси, т. е. меня, он пронзил бы его ассегаем и пусть его тащили бы грифы… После этого Перейра притих.

Когда носильщики совсем утомлялись, мы укладывали его на быка, которого вели двое из нас, в то время как двое других поддерживали Перейру по сторонам. Вот таким манером в один прекрасный вечер мы и прибыли в лагерь.

Здесь фру Принслоо была первой, кто приветствовал нас. Мы увидели ее стоявшей на звериной тропе, по которой мы двигались, в какой-нибудь четверти мили от фургонов, с упершимися в широкие бедра руками и расставленными ногами. Ее поза была столь вызывающей и носила характер такой преднамеренности, что я невольно подумал, что она заранее почуяла наше возвращение, возможно, заметив дым нашего последнего костра. Короче говоря, она совершенно уверенно выглядывала нас. Так что ее приветствие было весьма теплым:

— О! Так это ты прибыл, Эрнан Перейра! — воскликнула она. — Прибыл на быке, в то время как более достойные люди идут пешком! Ладно, теперь мне хочется поболтать с тобой. Как это получилось, что ты удрал ночью, забрав единственную лошадь и весь порох?

— Я ушел, чтобы найти для вас помощь, — ответил он угрюмо.

— Правда, правда! Пожалуй, только ты был тем, кто искренне хотел нам помочь. А ты чем думаешь заплатить хееру Квотермейну за спасение твоей жизни, ибо я уверена, что он это сделал? Ты не оставил никаких товаров, хотя всегда и хвастал своими богатствами, а они — эти богатства — сейчас лежат на дне реки, вот так же получится и с твоей любовью и службой…

Перейра пробормотал что-то о моем нежелании получить вознаграждение за обычный акт христианского милосердия.

— Да, он не хочет от тебя никакого вознаграждения, Эрнан Перейра, ибо Аллан один из людей верного сорта, но ты… ты все равно отплатишь ему самой плохой монетой, если только будешь иметь к этому подходящий случай. О! Я вышла сюда… чтобы сказать тебе, что я о тебе думаю. Ты — вонючий кот, ты слышишь это? Ты — тварь, которую ни одна собака не укусила бы, если бы даже могла сделать это! Ты также и предатель! Ты бросил нас в этой проклятой стране, где, говорил ты, твои родственники дадут нам богатство и землю, а когда на нас навалились голод и лихорадка, ты ускакал и оставил нас умирать, чтобы спасти свою грязную шкуру. А теперь ты возвратился сюда назад за помощью, спасенный тем, кого ты обманул в Гусином Ущелье, у которого пытался украсть его истинную любовь! О, майн Готт! Почему Всемогущий оставляет таких типов живыми, в то время как столько хороших и невинных людей лежат под землей из-за вонючих котов, подобных тебе?..

В такой же манере она продолжала свою речь, шагая огромными шагами рядом с быком и обливая Перейру неиссякаемыми оскорблениями, пока, наконец, он не заткнул уши большими пальцами и молча глядел на нее в безысходной ярости…

Вот так, наконец-то, мы и прибыли в лагерь, где, увидев наше приближение, собрались все буры. Они в общем-то не особенно склонны к юмору, но зрелище сидящего на быке Перейры и разъяренной дородной фру Принслоо, шагающей рядом с ним и орущей проклятья в его адрес, вызвало у них бурю смеха. Тогда, наконец, взорвался Перейра и стал ругаться еще забористей, чем фру Принслоо.