Чайная книга

Его звали Алекс (Леха, мысленно перевела Ритка). У него было загорелое лицо лисьего очерка, темные волосы, собранные в плотный хвост, в точности как у Ритки, а еще тельняшка на длинном туловище и выгоревшие защитные штаны с кучей карманов на тощей заднице. На худых запястьях две фенечки: залоснившийся кожаный шнурок со множеством мелких узелков и бисерный черный браслет. Такие браслетики Ритка и сама умела плести, по детской книжке «Бусинка за бусинкой», на четыре бисерины или на шесть, только на третьем ряду обычно сбивалась. Еще у него была гитара с надписью: «Из крысы прямо в ангелы» — и да, портвейн. Полбутылки. Без стаканчика. Вот без стаканчика — это просто хуже не бывает. Когда дома с ребятами покупали пиво, брезгливая Ритка правдами и неправдами выторговывала себе банку, потому что к банке реже пытаются присоседиться.

— Прекрасная дама считает, что мы еще не дошли до нужной степени близости и обмен жидкостями тела недопустим? Нет проблем, сей кубок сохранит чистоту ваших уст. — Он покопался в сумке и вынул металлический стаканчик. — За что пьем?

— За памятник, — сказала Ритка.

— Этот или этот? — Он указал поочередно на Кутузова и Барклая.

— За нерукотворный, Александру Сергеевичу Пушкину. Я по нему сегодня сочинение писала.

— Герцовник? — Он помахал рукой за спину, в приблизительном направлении педвуза.

— Ага.

— Хорошо. Мы пьем это вино за ваш памятник, дорогой Александр Сергеевич, который вам воздвиг и гордый сын… нет, внук славян, и финн, и ныне дикой тунгус, — тут Алекс оценивающе взглянул на Ритку, — и друг степей калмык. Да, пожалуй, что тунгус.

— Я нет, я… этот… финно-угр, с мордовской примесью.

— Ну какой ты финно-угр, я же это и не выговорю. Ты типичный тунгус. Пока — дикий. Но я тебя буду понемножку приручать и в Летний сад гулять водить. Пойдем, я тебя поприручаю в Летнем саду.

В летнем Летнем саду лебеди лениво вылавливали из воды размокшую слойку, солнце пятнало нимф с подклеенными носами, и вообще было так благостно, что даже милиция не обернувшись прошла мимо скамейки, на которой мальчик и девочка, бурно жестикулируя, самозабвенно орали: «Я памятник! Себе! Воздвиг! Нерукотворный!»

Вечером Ритка возвращалась в общагу, где в неуютной голой комнате ютились пятеро приезжих девчонок. Вступительные экзамены, нервотрепка, билеты и торопливые шпаргалки, нетерпеливые очереди в сортир и к розетке: «Ир, одолжи утюг!» — «Да достали уже, блин!» — «Ну пожааалуйста…» Дружбы Ритка ни с кем из соседок не свела, да и к ней никто не проявил интереса. У нее не было ни утюга, ни электрочайника, ни сигарет стрельнуть; от окна, где она лежала, отчаянно дуло, под серую марлю протискивались тощие и злые питерские комары. Каждое утро мордастая тетка на вахте равнодушно напутствовала абитуру одним и тем же: «Позже десяти не возвращаться, не пущу! И к себе чтоб не водили!» Хуже всего приходилось по ночам: Алена, соседка справа, оглушительно храпела, из коридора воняло куревом, а на улице хохотали старожилы-старшекурсники, крутили амуры, запрещенные в стенах общежития. Знаменитые белые ночи постепенно сгущались и темнели, не то что дома; Ритка лежала, глядя в потолок, и мысленно обещала себе, как Скарлетт О'Хара в фильме: «Нет уж, здесь я не останусь. Как угодно, что угодно, хоть под мостом, хоть где, только не в общаге!»

Объявление она заметила сразу — написанное тупым и голодным плакатным пером, гуашью цвета засохшей крови: «Требуются дворники. Жильем обеспечиваем. Прописка не предоставляется. По вопросам трудоустройства обращаться…» — и, почти не задумываясь, потянула тяжелую дверь с черно-золотой табличкой «РЭУ №…».

— Смотри, этот ключ от верхнего замка, этот — от нижнего, этот — от комнаты. Дома сейчас разве что бабка Зоя, ты ее не бойся, она рёхнутая, конечно, но так ничего, не злая.

Не умолкая ни на минуту, Юрий Андреевич («да Юра я, просто Юра!») гремел ключами, дергал дверь поудобнее и так, и эдак, открывал, шарил в поисках выключателя.

— Тут вот, смотри, направо баб Зоя, налево Мухаммед, потом еще налево — пока закрыто, там прошлые дворники барахло не забрали. Потом тут, смотри, сортир-ванна, но колонка сломана. Кухня вот — про конфорки сама спросишь, а вот это — твоя дверь. Вот, блин, а ключ-то и не нужен. Эти жуки ушлые, когда съезжали, замок выкорчевали. Ну нет, ну это люди, да?

Жуки ушлые выкорчевали не только замок. С потолка свисал обрывок провода, розетки были выдраны с мясом, со стен, похоже, сдирали какие-то дорогие сердцу плакаты вместе с кусками обоев.

— М-да, — сказал Юра, — зато паркет смотри какой, чистый дуб! И потолок без протечек.

— А печка?

— Что печка?

— Печка действующая?

— А кто ее знает? Не топил же никто. Если никакая ворона в дымоходе не сдохла, может, и действующая. Ты это, ты Мухаммеда попроси с проводкой помочь. Он мужик рукастый. Вот отсюда соплю провесить вот сюда и выключатель прицепить, всего делов. От же гондоны! — вздохнул он не без восхищения. — Я ведь когда их запускал, тут и замок был, и лампочка, диван вот еще старый стоял — всё подчистую попёрли, а работали полгода и то кое-как. Ты, кстати, не забудь: завтра чтобы в шесть на месте была. А в восемь — планерка. У нас по вторникам всегда планерка.

У двери он вручил ей тяжелую связку: старый ригель и длинный ключ с одной бороздкой — от входа, легкомысленный латунный — от бывшего «ее» замка, тяжелый, с двумя бороздками — от дворницкой клетушки под лестницей дома № 8 по Владимирскому проспекту. В эту клетушку она уже относила сегодня ватник, оранжевый жилет и две новенькие жесткие метлы.

Ритка грохнула связку ключей на телефонную полочку и, повоевав с неповоротливым диском допотопного аппарата, набрала номер:

— Алекс, это я. Я, говорю, это Тунгус. У меня теперь есть комната, на улице Марата, там еще Музей Арктики и Антарктики, в соседнем доме, в первом дворе, вход напротив арки. Только тут нет электричества и вообще ничего нет. У тебя не найдется какого-нибудь старого одеяла? На время. Да, я сегодня смогу как-нибудь. Ой нет, я рада, конечно, приходи. Пятый этаж, квартира тридцать шесть. Ко мне три звонка.

Она положила тяжелую черную трубку и прошла, запоминая новый путь — длинным коридором и коротким, к порогу дырявой двери, и вот оно, ее питерское жилище, пятнадцать квадратных метров. В общаге на эту площадь влезало пять кроватей, и четыре тумбочки, и два стола, и три табуретки, и узенький шкаф. Ее дом был ошеломительно пуст — от грязного высокого окна до ниши, в которой сохранились древние розовые обои в золотых букетах. На хваленом паркете, который «чистый дуб», валялись два ирисочных фантика, смятая пачка из-под «Магны» и пивная пробка. За окошком — рукой подать — облезлая желтая стена и кухонное окно с распахнутой форточкой, если лень идти по коридору, можно смело прыгать с подоконника на подоконник. В кухне было пусто, крашеные стены, драная клеенка на чьем-то столе.

Ритка порылась в сумке, вытащила старую футболку, какую не жалко, прокралась в ванную и взяла самое заброшенное ведро, в крапинках ржавчины и без ручки. Серый паркет намокал стремительно, темнел, шершавился, цеплялся за тряпку. Вода через два отжима стала мутной, а через три минуты — буро-черной. Ритка на коленях проползла все пятнадцать квадратных метров своего королевства. Сменила воду, проползла еще раз. И еще. Выливая третье ведро, почувствовала затылком пристальный взгляд, обернулась:

— Здравствуйте.

— Тряпку в толчок не упусти, — поприветствовала ее монументальная старуха, обернутая по пояснице пуховым платком. — Наберут тут бестолочей. Ничего толком не умеют.

В комнате теперь пахло не пылью, а мокрым деревом. Ритка задубевшими от ледяной воды руками еще раз выполоскала тряпку.

До прихода Алекса она вымыла окно, отскребла подоконник и протерла кафель печки, насколько достала. Гость скинул кроссовки у двери и выгрузил из рюкзака спальник, синий в красный цветочек.