Страница 36 из 117
— Там мы видели русские танки и пехоту.
Достав из-под одежды кожаную папку, она передала ее мне. Сургучная печать со свастикой была цела.
— Это приказы для вас, — пояснила женщина. — Да пребудет с вами удача.
Времени благодарить Рахиль и остальных наших помощников уже не оставалось. Они тут же растворились в темноте, а мы остались в незнакомой украинской деревеньке, один на один с русскими войсками, расположившимися метрах в 65 от нас. Вскрыв печать, я при свете факела прочел инструкции для нас. Нам предписывалось оставаться на позиции, настроить рации на конкретную частоту и доложить о прибытии нашей группы, передав в эфир низкочастотный испытательный сигнал. Потом нужно было несколько раз подряд нажать клавишу передачи — послать кодированное сообщение на ближайший пост германской радиоразведки. Голосовых сообщений не допускалось. Мне нужно было нажать на клавишу передачи столько раз, каков был порядковый номер первой буквы рода войск. Так, для обозначения обнаруженных нами пехотных частей противника требовалось сделать 9 нажатий (буква «I»)[13], для танковых — 16 нажатий (буква «Р»)[14], одно нажатие означало «артиллерию» (первая букйа алфавита — «А») и так далее. Существовали и другие тонкости, например, длительность интервала между нажатиями, что позволяло в закодированном виде сообщить о численности тех или иных сил противника. Существовал и особый сигнал срочно покинуть позиции и возвращаться в лагерь партизан за дальнейшими инструкциями.
В час ночи 21 июня 1941 года мы были на позиции. Я тут же доложил о прибытии условленным сигналом — низкочастотным испытательным тоном. В ответ послышались два коротких гудка — наш сигнал был принят. Это уже успокаивало. Приглядевшись к освещенным окнам, Крендл заметил на их фоне очертания советского танка. Я тут же передал сообщение в эфир.
Разобрать в темноте полевую артиллерию или другую технику было невозможно. Но зато ветер доносил до нас звуки гармошки и периодические взрывы хохота. Нам было указано дождаться рассвета и уже тогда составить более детальный отчет. Чтобы зря не посадить аккумуляторы, я выключил рацию.
— Зачем ты? — недоумевал Крендл. Я объяснил ему зачем, но, судя по всему, мои объяснения его не удовлетворили.
— А что, если разведчики прикажут нам отходить? Как мы узнаем, если рация выключена?
Остальные согласились с Крендлом, и я все же согласился вновь включить рацию.
Наступал новый день 21 июня 1941 года. Я доложил о наличии примерно 125 русских пехотинцев, 5 танков, 3 или 4 грузовиков и 2—3 противотанковых орудий. От наших я получил подтверждение — мои донесения были приняты. Мы ждали сигнала к отходу, но время шло, сигнала не было, и наше беспокойство с каждым часом нарастало.
По неизвестным причинам 21 июня нападения не произошло, как обещал генерал обергруппенфюрер Штайнер. Уже перевалило за полдень, когда в деревушку прибыли еще 5 русских танков. Я доложил и о них. Тут же пришло подтверждение. Наверное, час спустя после радиосеанса в селе собрались русские пехотинцы, командование разделило их на 4 группы, и все они стали расходиться на выделенные участки. Одна из групп русских стала подниматься по холму неподалеку от нас.
— Как нам быть, если они обнаружат нас? Стрелять? — спросил Лихтель.
— Огня не открывать, пока я не выстрелю, — предупредил унтершарфюрер Детвайлер. Мы проползли до гребня холма, я на всякий случай выключил рацию — чтобы русские ненароком не услышали.
Не видя, где противник, мы вынуждены были вжаться в землю, чтобы нас не обнаружили и, затаив дыхание, ждали. Мы уже подумали, что русские вернулись в деревню, как вдруг до нас донеслись голоса, шаги, и ноздри мои уловили запах табачного дыма. Голоса и шаги удалялись и вскоре затихли там же, откуда появились. Детвайлер первым поднялся и, приставив к глазам бинокль, стал смотреть на подножие холма.
— Они вернулись в деревню, — объявил унтершарфюрер.
Усевшись, я включил рацию, и на всех на нас вдруг напала дурацкая смешинка.
— Интересно, как бы они повели себя с нами? — спросил Крендл. — и все же, началось вторжение или нет?
Ответа на этот вопрос мы не знали. Где находился враг? Мы ведь все еще были связаны договором о ненападении. Или уже нет? Мы ведь сами, по сути, нарушили его, вторгнувшись на территорию русских. Разве они позволят нам просто так уйти, если вдруг обнаружат? Откроют ли огонь по нас?
Лёфлад, заметив, что я включил рацию, спросил:
— А что, если нам уже просигналили возвращаться?
— Тогда еще раз просигналят, и еще, пока не убедятся, что мы его приняли, — ответил за меня Крендл. — Так ведь? — повернулся он ко мне.
Честно говоря, я не знал. Ведь если мы, следуя приказу, не выключали бы рацию, мы бы наверняка услышали сигнал. Когда именно, это уже не имело значения.
Примерно к 17 часам 21 июня 1941 года аккумулятор рации сел окончательно. Рация превратилась в лишний груз. Никакого сигнала отходить мы не получили и думали, что вторжение началось именно в тот день, в который обещал обергруппенфюрер Штайнер — то есть в субботу, 21 июня 1941 года.
Откуда нам было знать, что срок перенесли на 22 июня?
Незнание, как это зачастую бывает, вызвало массу кривотолков и споров. Крендл, Лихтель и Брустман были уверены, что сигнал был, причем поступил он именно тогда, когда я вынужден был выключить рацию в связи с проходом русских. Мы с Детвайлером и Лёфладом готовы были им поверить. Мы спорили, на сколько километров в глубь русской территории мы углубились, и о том, могли ли расслышать гул артиллерийской канонады, ознаменовавшей начало нашего наступления на Советский Союз.
Мои мысли выразил унтершарфюрер Детвайлер. Каждому наступлению вермахта всегда предшествует интенсивная атака с воздуха силами пикирующих бомбардировщиков, не говоря уже об артподготовке. Но мы ни канонады, ни гула двигателей самолетов не слышали.
Брустман предположил, что мы находимся как раз у того участка границы, который наши силы и собирались атаковать. Этого никак нельзя было исключать, однако Лёфлад заявил, что если бы наше вторжение началось, то находившихся в селе русских уж точно подняли бы по тревоге.
Крендл попытался оспорить это утверждение, считая, что, дескать, может, эти русские входили в состав сил тыловой поддержки. По-видимому, унтершарфюреру Детвайлеру все наши рассуждения осточертели, потому что он назвал нас профанами в вопросах стратегии. То, что он упомянул понятие «стратегия», вновь напомнило мне о днях, проведенных с герром генералом.
Я заявил унтершарфюреру, что, мол, если наша атака все же началась, то русские должны считаться и с тем, что мы вполне могли узнать местонахождение их сил. Деревня располагалась в лощине, к ней с востока вела всего одна дорога. Таким образом, и пехотинцы, и танки оказывались в весьма уязвимом положении в случае нашей неожиданной атаки с воздуха. Если вторжение на самом деле началось, то все русские убрались бы из этой деревеньки, которой ничего не стоило стать для них западней, мол, они же не круглые дураки.
Не дожидаясь, пока я выскажу свое мнение, унтершарфюрер заявил:
— Здесь командую я, поэтому мы немедленно отходим к лагерю отца Деметриуса.
И, помолчав, добавил:
— Поскольку ваша рация мертва, роттенфюрер, уточнить обстановку не представляется возможным.
Выходило так, что я становился крайним. Но ведь не по моей же вине сел аккумулятор! Впрочем, это особого значения не имело. Все кругом перепугались, и я, даже если бы захотел, все равно не смог бы удержать их. Во всяком случае, если выяснится, что Детвайлер не прав, расхлебывать придется ему, а не мне.
Собирая снаряжение, мы едва не ругались. Обергруппенфюрер Штайнер назвал дату начала вторжения в Советский Союз — 21 июня. Уже подходил к концу день 21 июня. Я предпочитал даже не задумываться над тем, дали ли нам сигнал к отходу.
13
Дело в том, что по-немецки «пехота» — Infanterie.
14
По-немецки «танк» — Panzer.