Страница 65 из 119
— Прости им, Грегор, — ответил священник. — Они не ведают, что творят. Я оказался между их кулаками и мишенью. В противном случае они не обратили бы на нас никакого внимания.
Дитрих понимал, в нем сейчас говорит инстинкт. На уровне атомов плоти крэнки не считали людей ни друзьями, ни врагами.
Пастушка сидела на корточках, задрав колени выше головы и обхватив их длинными руками. Уголки ее губ ритмично пощелкивали, она походила на человека, бормочущего себе под нос.
— Миледи, — обратился к ней Дитрих, — что значит этот бунт?
— Тебе ли спрашивать? — ответила крэнкерин. — Ты и коричневая ряса тому причиной.
Иоахим оторвал полосу ткани от подола своего одеяния и замотал ею лоб Дитриха, чтобы остановить кровь.
— Мы тому причина? — переспросил монах.
— Если бы не ваши местные суеверия, Ганс не стал бы поперек естественного порядка вещей.
— Миледи, — возразил Дитрих, — Ганс действовал ради общего блага — вернуть проволоку. Для людей, как и для всех живых созданий, естественно стремиться к благу.
— «Всем живым созданиям» естественно поступать как сказано — сказано правителями или же самой природой. Вот как поступает «благой» человек. Но Ганс сам решил, какая цель благая. Не по своим обязанностям, не по велению стоящих над ним. Неестественно! Теперь же некоторые говорят, что он действовал по повелению — повелению вашего господина-с-неба, «чья власть даже выше власти герра Увальня».
— Благословенно имя Господне! — вскричал Иоахим. Дитрих жестом приказал ему молчать.
— Вся власть под Богом, — пояснил монах, — иначе она не знала бы меры, и справедливость бы стала волей господ. Но продолжай.
— Ныне среди нас раздоры. Слова разбегаются во все стороны, словно цыплята от когтей сокола, тогда как они должны бежать по положенным порядком каналам от техкто-говорит к тем-кто-слушает. Ибо вы не можете вообразить… празднества-внутри-головы… от осознания того, что трудишься на своем месте, и нити Гигантской Паутины связывают тебя с верхом и низом, со всем на свете, разно как вам не известна и недостаточность-внутри-нас, когда Паутина рвется. Скребун сравнил ее с голодом, но голод — ничто… — Она помолчала и мягко зажужжала: — Его можно с легкостью терпеть, пока он не станет невыносимым. Но недостаточность… Это словно сидишь на берегу раздувшейся от половодья реки и не можешь добраться до… до… вы называете это возлюбленным… до возлюбленного на другом берегу.
— Сердечная мука, — сказал неожиданно Иоахим. — То, о чем ты говоришь, называется сердечной мукой.
— Doch? Тогда сердечная мука.
Каменщик Грегор подошел и встал рядом с ними, а услышав, что сказал Иоахим, заметил:
— Они чувствуют сердечные муки? Тогда они явно меры не знают, показывая их.
— В нас сердечная мука по полноте Паутины, — сказала Пастушка, — и мы бросимся в неспокойную реку, чтобы восстановить ее. В нас сердечная мука по родной земле — вы называете это Heimat[184] — и… и ее плодам.
— Но ныне вас охватили ереси, — догадался Дитрих. — Гроссвальд говорит одно, Ганс говорит другое. Быть может, ты, — предположил он, — говоришь третье.
Пастушка подняла неподвижное, похожее на маску, лицо:
— Ганс пошел против слов Увальня, но вина целиком на Гроссвальде, ведь он не смог произнести толком, чего хотел. Теперь он повернул дело так, что я тоже отвергаю естественный порядок, и толпа — как высшие, так и низшие — ополчилась на меня за это прегрешение. Но, когда двое в разладе, ошибаться могут оба — как Гроссвальд, так и Ганс.
— Тот, кто встает посередине, — поделился опытом Грегор, — часто получает удары с обеих сторон. Опасно пасти стадо на поле меж двух армий.
— Раздоры, — сказал Дитрих, — дело очень серьезное. Мы всегда должны стремиться к миру и согласию.
Иоахим засмеялся и процитировал:
— «Не мир пришел Я принести, но меч. Ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее».[185] Так философы, играя словами, потеряли из виду их прямое значение, которое всегда начертано в сердцах.
— И здесь тоже раздор, — мягко заметил Грегор. Дитрих обратился к Пастушке:
— Скажи своим людям, что нельзя нападать на любого, кто придет в церковь или же ко двору Манфреда, ибо таков Мир во Христе; что воины не могут нападать на женщин и детей, крестьян, торговцев, ремесленников или животных, равно как на какое-либо религиозное или общественное здание. А по закону, да и по обычаю никто не может ударить другого в церкви или при дворе господина.
— И действенен ли этот Мир?
— Госпожа моя, люди по природе своей жестоки. Мир — это сито, и падает немало сквозь него, хотя, возможно, не так много, как могло бы.
— Дом-в-котором-никого-нельзя-ударить… — произнесла Пастушка странным голосом. Было непонятно, то ли она задумалась, то ли пришла в циничное настроение. — Новая мысль. Это здание скоро переполнится.
Дитрих попросил Тьерри положить конец дракам, но бургфогт отказался.
— У меня здесь только гарнизон, — объяснил он. — Пять рыцарей, восемь стражников, еще двое на воротах и один в надвратной башне. Я не буду рисковать ими, усмиряя этих… этих созданий.
— Зачем вас оставили здесь, сэр, — спросил Дитрих — как не для поддержания порядка?
Тьерри переносил наглость с меньшим спокойствием, чем Манфред.
— Фалькенштайн не тот человек, который будет терять время понапрасну, ожидая нападения врагов. Он не может ударить по Фрайбургу или по Вене, но способен легко опустошить Хохвальд. Если он сделает вылазку, мне будет нужно, чтобы каждый мужчина был здоров, начеку и при оружии. Всякий крэнк, что будет искать здесь убежища, получит его, но я не буду разнимать дерущихся. Это дело Гроссвальда, и я не собираюсь вставать между ним и его вышедшими из повиновения вассалами.
Неудовлетворенный этим решением, Дитрих взял лошадь из конюшни замка и отправился к Соколиному утесу, где надеялся добиться вмешательства Манфреда. Пастор спешил, как мог, но приходилось осторожно выбирать путь зигзагами по склону Катеринаберга, через заросли и другие препятствия в ущелье. Он уже далеко углубился в сумерки ущелья, когда услышал глухой раскат грома и увидел султан черного дыма над другим концом долины.
Дитрих добрался до Соколиного утеса после полудня, устав не столько от езды, сколько от тревожных мыслей, и принялся искать знамя Хохвальда в раскинувшемся без особого порядка или системы военном лагере. Дворянские гербы развевались повсюду, словно на праздничном дереве. Здесь двуглавый орел Габсбургов; там золотой пояс маркграфа и красно-белые полосы Урахов. Дальше — каждый на своем укреплении — гербы ткачей, серебряных дел мастеров и других цехов Фрайбурга. Фон Фалькенштайн жестоко просчитался в том, как долго члены гильдий будут терпеть его пошлины. Теперь ремесленники и лавочники встали со скамьи, чтобы наконец вытряхнуть камень из башмака.
Прислуга праздновала, и Дитрих увидел причину этого, достигнув кромки лагеря. Ворота замка Фалькенштайн были разбиты, а надвратная башня обвалилась, словно размозженная дубиной Сигенота. Лязг оружия и крики сражающихся едва доносились сверху. Гром-глина крэнков позволила проникнуть в замок, но путь оказался узким, а, как известно, пролом в крепостной стене можно удержать, если стоять насмерть. И верно: на нагромождении каменных обломков в лучах заходящего солнца мерцали доспехи людей и упряжь лошадей.
Наконец, Дитрих отыскал палатки Хохвальда, но шатер герра пустовал, а его оруженосцев нигде не было видно. Честь увлекла Манфреда в пролом, и, возможно, сейчас он уже покоился среди лежащих около стены тел. Дитрих вернулся в шатер, приметил оттоманку в турецком стиле, уселся на нее и стал ждать.
184
Heimat — Родина (нем.).
185
Евангелие от Матфея, 10:35.