Страница 64 из 119
После полудня того же дня Дитрих и Иоахим кормили приходскую скотину. Воздух в сарае был теплым от тел животных и густым от запаха навоза и соломы.
— Я буду очень рад, — заметил пастор, бросая вилами силос в кормушку, — когда крэнки отбудут, а Терезия вернется к своим обязанностям.
Иоахим, занятый более шумным делом у клеток с цыплятами, прервал свое занятие и отбросил ладонью прядь волос с бровей:
— Сосиску в свинью обратно не превратить.
Священник нахмурился и оперся на вилы. Корова замычала. Минорит повернулся и раскрошил корм птицам. Из пристройки доносился грохот горшков.
— Она всегда была мне словно дочь, — сказал Дитрих наконец.
Иоахим хмыкнул:
— Дети — проклятие отцов. Мне это говорил мой папаша. Имел в виду меня, конечно. Он потерял руку в войне баронов и вечно бесился от того, что больше не может кромсать других людей на куски. Хотел, чтобы я занял его место, стал наследником дяди, но я желал только, чтобы во мне пребывал Господь, а профессия мясника казалась мне не самой верной дорогой в Новый век. — Дитриха передернуло, и Иоахим кивнул. — Ты научил Терезию любви к ближнему, но, когда от нее потребовалось величайшее милосердие, его у нее недостало. Я так и записал в дневнике: «Даже подопечная пастора Дитриха подверглась испытанию и не выдержала его».
Дитрих покачал головой:
— Никогда не говори так. Это причинит ей боль. Скажи лучше: «Пастор Дитрих подвергся испытанию и не выдержал его», ибо я всегда ошибался в своих оценках других.
В сарай ворвался Скребун, жужжа, щелкая и потрясая поварешкой. Дитрих подпрыгнул от неожиданного вторжения и выставил перед собой вилы, но, когда увидел, кто перед ним, вытащил упряжь для переговоров из заплечного мешка и надел ее на голову.
— Где Ганс? — спросил крэнк. — Время прошло, а пища не приготовлена.
Иоахим открыл было рот, чтобы ответить, но Дитрих предостерегающе поднял руку.
— Мы не видели его с самого утра, — увильнул он от ответа.
На это крэнк стукнул кулаком по дверному косяку, пробормотал какое-то слово, которое «домовой» не перевел, и выскочил из сарая.
Дитрих стащил с головы ремешки и осторожно выключил устройство:
— Итак, он не знает. Значит, Гроссвальд не посылал их. — Пастор обеспокоился. Увалень заточил Ганса в тюрьму за похищение Дитриха из донжона замка Фалькенштайна. Какое наказание может последовать за этот новый проступок?
К службе третьего часа барон Гроссвальд узнал о случившемся и ворвался в пасторат, толкнув дверь так, что та хлопнула и отскочила от стены. Дитрих, готовивший проповедь, отшатнулся от аналоя, уронив на пол часовник, у которого подогнулись страницы.
— Он покажет мне свою шею, когда вернется, — кричал Гроссвальд. — Почему Манфред дозволил ему?
В комнату протолкнулись Пастушка и Скребун, и предводительница паломников задержалась на мгновение, чтобы прикрыть дверь от февральского холода.
— Господин барон, — сказал Дитрих. — Герр Манфред не оспорил присутствие Ганса на смотре по той причине, что ранее взывал к вашему долгу и решил, что те явились по вашей воле.
Гроссвальд забавными скачками мерил пространство перед светящимся камином; они напомнили Дитриху прыжки через скакалку, но явно выдавали сильное волнение предводителя крэнков.
— Мы и так потеряли слишком многих, — сказал тот, обращаясь не к одному только Дитриху, ибо на это откликнулась Пастушка:
— Трое погибли от холода, один из них ребенок, прежде чем ты хотя бы попытался… войти в деревню. И затем…
— Алхимик, — добавил Скребун.
— Не произноси его имя, — предупредил Гроссвальд главного философа. — Я не желаю видеть, как еще одна жизнь оборвется — причем так бессмысленно!
— Если жест Ганса напрасен, — возразила Пастушка, — зачем мы вообще заботимся о собственных жизнях?
Гроссвальд замахнулся на нее, но крэнкерин ловким движением отразила удар, словно рыцарь, парировавший выпад меча. Оба сдержались, но смотрели друг на друга искоса, насколько так можно было сказать об их чудных глазах.
— Неужели ты рассчитывал питаться от щедрот герра Манфреда, — настаивал Дитрих, — ничем не отблагодарив его? Разве не дал он тебе пищу и кров зимой?
— Ты смеешься над нами, — сказал Гроссвальд, стряхивая руку, которую Скребун предупреждающе положил на его плечо.
— Я не знал, что Ганс мог действовать вопреки твоим повелениям, — сказал Дитрих. — Разве покорность вышестоящему не записана в атомах вашей плоти?
Скребун, выдававший доселе свое возбуждение только покачиванием на месте, быстро протянул руку, сдерживая Гроссвальда.
— Я отвечу на это, Увалень. — Дитрих отметил про себя то, что тот использовал уменьшительную форму. Среди взрослых это означало либо проявление нежности, либо снисхождения, а крэнки, судя по наблюдениям пастора, особой нежностью друг к другу не отличались.
— Атомы нашей плоти, — пояснил философ, — предписывают нам… вкус… к покорности вышестоящим. Но голодный может поститься, а мы умерить страсть к покорности. У нас есть поговорка, которая гласит: «Подчиняйся приказу, пока ты не силен настолько, чтобы его ослушаться». И другая: «Власть ограничивается пределами досягаемости».
Он совсем по-человечьи кивнул в сторону отошедшей в угол комнаты Пастушки.
— И очень многое зависит, — отозвалась та, — от того, кто отдает приказы.
Увалень окаменел на мгновение, затем внезапно ринулся наружу, да так, что дверные петли жалобно скрипнули.
— Понимаю, — сказал Дитрих, закрыв за ним дверь.
— Неужели? — сказала Пастушка. — Меня мучает вопрос. Может ли человек поститься вечно, или же голод в итоге повергнет его в отчаяние?
На следующий день, в день памяти св. Кунигунды,[183] среди крэнков вспыхнул мятеж. Они бросались друг на друга на главной улице и на грязном лугу, к изумлению как жителей деревни, так и гарнизона замка. Удары наотмашь, кулаками и ногами оставляли ужасные раны и издавали громкий стук, словно при фехтовании сухими деревянными палками.
Перепуганные хохвальдцы попрятались в церкви, домах и замке, вся работа в деревне замерла. Дитрих взывал к толпе дерущихся на лугу о перемирии, но сражение вихрем пронеслось мимо, словно водный поток, обогнувший камень.
К Церковному холму скачками пронеслась Пастушка, за ней еще четыре крэнка. Дитрих бросился вслед. Преследователи молотили по резным дубовым вратам церкви, оставляя своими зазубренными клешнями глубокие раны на деревянных фигурах. Такое увечье св. Екатерине не наносили даже ее римские мучители.
— Остановитесь ради Бога! — закричал он и бросился наперерез между толпой и драгоценными резными изображениями. — Это здание неприкосновенно!
Страшный удар рассек кожу на его голове, из глаз брызнули искры, и свет померк. Дверь за ним распахнулась, и он опрокинулся на пол, ударившись и без того раскалывающейся от боли головой о камень. Его подхватили чьи-то руки и втащили внутрь. Дверь захлопнулась, заглушив шум беснующихся.
Он не знал, как долго пролежал в оцепенении, но, придя в себя, сел с криком:
— Пастушка!
— В безопасности, — отозвался Иоахим.
Пастор обвел взглядом полумрак церкви, увидел Грегора, зажигающего свечи, свет которых освещал Пастушку и нескольких селян. Жители деревни сторонились крэнкерин, прячась подальше в укромные уголки строения. Минорит помог Дитриху подняться на ноги.
— Хорошо сказал, — прокомментировал монах. — «Остановитесь ради Бога!» Ты позабыл о своей диалектике. — Грохотанье в дверь прекратилось, и он подошел к ней и отодвинул засов. — Они ушли.
— Какая муха их укусила? — подивился Дитрих.
— У них всегда был скверный характер, — сказал Грегор, поднимая шест, чтобы зажечь свечи высоко на стене. — Надменны, словно евреи или высокородные. Уже второй раз они ударили тебя.
183
3 марта.