Страница 16 из 119
Дитрих отказывался верить, что все это правда.
— Россказни пилигримов…
— …могут становиться все более невероятными, когда передаются из уст вуста, jа, jа.[68] Быть может, только двух евреев сожгли и только двадцать китайцев умерло; но я знаю, что видел в Париже, и я предпочел бы не видеть этого здесь. Макс сказал, что в моих лесах браконьеры. Если они принесли с собой чуму, я хочу, чтобы они держались отсюда подальше.
— Но люди не переносят с собой дурной воздух, — сказал Дитрих.
— Должна быть причина тому, что чума распространяется так широко. Некоторые города, среди них — Пиза и Лукка, говорят, избегли ужасной участи, не пуская внутрь путешественников, так что, возможно, именно странники распространяют ее. Возможно, недуг пристает к их одежде. Возможно, они действительно отравляют колодцы.
— Господь завещал нам давать приют больным. Вы хотите заставить Макса прогнать их, обрекая тем самым наши души на погибель?
Манфред поморщился. Его пальцы непрестанно барабанили по столешнице.
— Значит, выясни, — сказал он. — Если они здоровы, то смотрители могут использовать их на уборке урожая. Пфенниг в день плюс ужин, и я закрою глаза на то, что они охотились в моих угодьях все это время. Два пфеннига, если откажутся от ужина. Однако, если им нужен приют, это уже твоя забота. Организуй госпиталь в моих лесах, но никому не будет дозволено вступить в мое поместье или в деревню.
На следующее утро Макс и Дитрих отправились на поиски браконьеров. Дитрих заготовил два надушенных платка, чтобы отфильтровать испарения, если они окружали пришельцев, хотя он и не очень верил в теорию Манфреда о том, что одежда может переносить дурной воздух. Все, что обычно переносила одежда, так это блох и вшей.
Когда они достигли места, где деревья лежали скошенными словно сено, Макс присел на корточки и внимательно осмотрел один из стволов.
— Наблюдатель побежал в ту сторону, — сказал он, вытянув руку. — За тем белым буком. Я запомнил его расположение в тот раз.
Дитрих видел великое множество белых буков, и все — абсолютно одинаковые. Доверившись, он последовал за солдатом.
Но Макс продвинулся вперед на расстояние всего нескольких вытянутых рук, пока не наткнулся на плоский пень огромного дуба.
— Так. Что это? — На пне лежал сверток. — Пища, украденная с барщины, — сказал сержант, развязывая платок. — Это хлеба, которые выпекает Беккер для сборщиков урожая — видишь, насколько они длинней обычных? И ботва молодой репы и… что это? — Он понюхал: — Ага, кислая капуста. И головка сыра. — Макс повернулся, потрясая хлебом таких размеров, что им можно было накормить троих. — Неплохо питались, я полагаю, для бездомных.
— Почему они бросили все это? — удивился Дитрих. Макс огляделся вокруг:
— Мы спугнули их. Тсс! — Он предупреждающе протянул руку Дитриху, пристально оглядывая окружающую чащу леса. — Пойдемте дальше, — сказал он громче и повернулся, как будто собираясь углубиться в лес, но едва за ним внезапно треснул сучок, как он метнулся назад и в два прыжка схватил что-то руками. — Попалось, отребье!
Из укрытия рванулась чья-то фигура, пронзительно вереща, словно поросенок. Дитрих успел заметить парчовый платок и две длинные волнистые светлые косы.
— Хильда! — сказал он.
Жена мельника извернулась в руках Макса, обернувшегося на крик Дитриха, и стукнула сержанта по носу. Макс взвыл, влепил оплеуху свободной рукой, а другой скрутил, заведя ей руку за спину почти до самой лопатки.
— Макс, остановись! — воскликнул Дитрих. — Пусти ее! Это жена Клауса!
Макс отпустил руку и отшвырнул женщину прочь. Хильда, шатаясь, сделала пару шагов, затем повернулась:
— Я думала, что вы воры, пришли украсть еду, которую я положила для нищих.
Дитрих посмотрел на хлеб и сыр на пне.
— А-а… Ты приносишь браконьерам поесть из того, что предназначалось сборщикам урожая? И как давно? — Дитрих удивился, что Хильда поступила так. В этом поступке не было ни капли гордыни.
— С Сикстова дня. Я оставляю еду здесь на пне прямо перед закатом, после жатвы. Моему мужу всегда хватает пищи, и наше дело, как распоряжаться излишками. Я платила сыну пекаря за выпеченные для меня хлеба.
— Так вот как парень откупился от барщины! Но почему? Хильда приблизилась и встала перед ним:
— Это мое искупление перед Господом. Макс нахмурился:
— Тебе не следовало приходить сюда одной.
— Вы сказали, что здесь безземельные. Я слышала.
— Безземельные могут быть опасными людьми, — сказал Дитрих.
— Опасней, чем этот болван? — Кивнула Хильда в сторону Макса. — Они пугливый народ. Ждали, пока я уйду, прежде чем забрать еду.
— Так ты думала спрятаться и взглянуть на них? — спросил сержант. — Бабья логика. Если они крепостные, сбежавшие из своего манора, они очень хорошо прячутся.
Хильда повернулась и погрозила пальцем Швайцеру:
— Подожди, скажу я Клаусу, майеру, как ты обошелся со мной!
Макс ухмыльнулся:
— После того, как расскажешь ему, что уходила в лес кормить браконьеров? Скажи мне, ты кусаешься и царапаешься так же хорошо, как машешь кулаками?
— Подойди поближе и узнаешь.
Макс улыбнулся и сделал шаг к Хильде, но та немедленно отпрянула. Вдруг сержант замер, его улыбка застыла.
— Богом клянусь!
Дитрих мельком увидел среди деревьев неприметную фигуру со свертком. Она была веретенообразной — руки и ноги чересчур длинные по сравнению с туловищем, суставы на конечностях смещены слишком низко. На фигуре был пояс из какого-то сверкающего материала, затянутый чрезмерно высоко, чтобы отмечать талию. Сероватая кожа проглядывала сквозь полосы цветной ткани — вот и все, что Дитрих успел заметить, прежде чем фигура растворилась в чаще.
Захрустел орешник, заверещали сойки. Затем все стихло.
— Вы его видели? — спросил Макс.
— Такой бледный… — сказал Дитрих. — Это, должно быть, прокаженный.
— Его лицо…
— Что с ним?
— У него не было лица.
— Ага. Так часто происходит на последних стадиях болезни, когда нос и уши отмирают.
Они стояли в нерешительности, пока Хильдегарда Мюллер не шагнула в чащу.
— Куда собралась, ты, несведущая грязнуля? — воскликнул Макс.
Хильда бросила суровый взгляд на Дитриха.
— Вы сказали, что они безземельные! — произнесла она дрожащим, как натянутая струна лютни, голосом. — Вы сказали! — Она сделала еще два шага в сторону орешника, остановилась и оглянулась.
Макс закрыл глаза и медленно выдохнул. Затем вынул квиллон из ножен и устремился за женой мельника.
— Макс, — сказал Дитрих, — ты говорил, что мы должны держаться оленьих троп.
Сержант в ярости рубанул дерево.
— Олень чувствует лучше нашего. Стой на месте, дура! Ты заблудишься. Храни нас Господь! — Он опустился на корточки и провел рукой по веткам малинника. — Сломаны. В ту сторону. — Он тронулся с места, не посмотрев, последовали ли за ним остальные.
Через каждые несколько шагов Макс наклонялся и изучал землю или кусты.
— Размашистые шаги, — пробормотал он водном месте. — Видите, где башмак ступил в грязь? Второй был там, сзади.
— Он прыгнул, — предположил Дитрих.
— На изуродованную ногу? Посмотрите на след. Вы когда-нибудь слышали о прыгающих калеках?
— Деяния апостолов, — сказал Дитрих. — Глава третья, стих восьмой.
Макс хмыкнул, встал и отряхнул колени.
— Сюда, — сказал он.
Он вел их, шаг за шагом, в глубь леса, делая время от времени зарубки на деревьях или насыпая земляные холмики, чтобы отметить свой путь. Они продирались через заросли кустарника и ежевики, переступали через поваленные деревья, натыкались на неожиданные овраги.
— Боже милостивый! — воскликнул Макс, вновь наткнувшись на отпечатки шагов. — Он перепрыгнул через овраг на другую сторону!
Деревья становились все выше и отстояли все дальше друг от друга; их ветви сходились над головой, подобно сводам собора. Дитрих понял, что имел в виду Макс, когда говорил об оленьих тропах. Здесь, за гребнем горы, от порыва ветра не упало ни одного дерева, и в любом направлении лес выглядел одинаковым. Кусты и молодая поросль уступили место их торжествующим старшим собратьям. Многолетний ковер опавшей листвы смягчал шаги. Здесь не было и намека на солнце. Свет проникал только отдельными лучами, которые, подобно копьям, пронизывали листву над головой. Когда Макс делал зарубку на дереве, приглушенное эхо отзывалось со всех сторон, так что Дитриху подумалось, что сам звук здесь заблудился. Хильда начала было что-то говорить, но безмолвие вдруг тоже зашептало ее голосом, и женщина немедленно замолчала и впредь держалась поближе к Швайцеру.
68
Jа, jа — да, да (нем.).