Терновая крепость

— Да, — пробормотал Кряж. — Плотовщик, ты просто мастер! Наш Плотовщик, наверное, покраснел от искреннего удовольствия, но на его физиономии ничего нельзя было увидеть.

— Две недели назад я еще и того не умел, что ты. А сейчас нам пора собираться: ведь дяде Матуле нужны дрова, потом надо помочь ему почистить рыбу. Твоя щука, по крайней мере, полкило весит. Только для рыбацкой ухи она не годится — у нее сильный привкус. Мы зажарим. А челюсть сможешь сохранить себе на память. Я тоже сохранил.

— Слушай, Плотовщик, ты и в правду все знаешь и умеешь! Теперь я и про гуся верю.

— А ты что, до этого не верил? — удивился Дюла.

— Знаешь, я думал, ты это так говоришь. И про сома в двенадцать кило тоже…

— Уж не думал ли ты, что я вру?

— Да нет, что ты! Я только о том, что… Словом, я думал, мы еще поговорим обо всем…

— Кряж, все, что я рассказал, — сущая правда!

— Теперь-то я вижу. И знаешь, Плотовщик, я даже чувствую… И вообще, зачем бы тебе нужно было приукрашивать, когда все и так красиво и все на самом деле. Можно, я понесу щуку?

— Конечно. А удочку давай мне — я лучше через ракитник знаю тропинку.

— Через что?

— Через ракитник. Это такой кустарник вроде ивняка. Мы сейчас пойдем прямо по нему.

— Дюла, ты тут все знаешь! Даже не верится!

На это Дюла ничего не ответил. Да и что он мог бы ответить? Похвалы Кряжа теплом растекались у него по телу, и ему было так приятно, что он чувствовал: любой его ответ только бы все испортил.

Когда костер начал угасать, бодрствовал только Кряж да, пожалуй, еще Серка; впрочем, его нигде не было видно. Мальчики очень устали, но стремительно промелькнувшие кадры яркого фильма сегодняшнего дня вновь проходили перед мысленным взором, не давая ему заснуть.

Костер уже потух, только угли тлели, и дымок от головешек поднимался вверх и таял во мраке. Иногда, правда, над углями начинали танцевать маленькие голубые язычки пламени, но вскоре с легким шипением угасали, словно выпрыгивая в темное ночное море травы.

Кряж вслушивался в ночь, в глубокое дыхание бескрайних камышей, вслушивался в незнакомые звуки, возникавшие и тут же пропадавшие.

«Что это?» — хотелось ему спросить, но Плотовщик спал мертвым сном, да и Матула тоже — Кряжу были видны только его белые как снег волосы.

Кряж вздохнул и тяжело засопел, потому что — что уж тут скрывать! — за ужином он объелся. Матула славно, до розоватой корочки, поджарил щуку, которую Кряж съел один, переполненный праздничными чувствами и… тремя тарелками рыбацкой ухи, уже съеденной до этого.

Кряж сел на постели, сам не зная зачем. Возможно, для того, чтобы съеденная щука поудобнее улеглась в желудке, а возможно потому, что хотел посмотреть на ночь, на угасающий костер; но как бы то ни было, он сел и снова вздохнул, так как все окружавшее казалось ему невероятным. Ведь еще вчера он спал дома, в своей маленькой комнате. Если бы там он так сел среди ночи на постели, то мама тотчас же спросила бы: «Ты чего не спишь, сынок?» А это бывало чрезвычайно редко, потому что Кряж обычно спал крепко; но если все же это случалось, мама всегда оказывалась бодрствующей.

И только сейчас ему пришла в голову мысль: «А когда же, собственно говоря, мама спит?» Утром она часто говорила: «Ночью я подумала…» или: «Ночью я так прикинула, сынок…» Кряж с большим теплом и любовью вспоминал сейчас о матери, которая стирала рубашки и полотенца господину адвокату и госпоже Лапицке, «прикидывала» время, работу, деньги, и все только ради него.

Сердце у Кряжа защемило, и он на мгновение затосковал о доме, об их голом дворе, об одинокой старой липе, о маленькой тихой комнате, о шуме трамвая на улице, о хриплом репродукторе в соседней пивной, который всякий раз, как открывалась или закрывалась дверь, изрыгал на улицу какую-то неразборчивую словесную мешанину.

Эта мягко шуршащая тишина здесь; это дрожащее безмолвие; пахнущее водой и болотом дыхание зарослей камыша; необъятное звездное небо, такое далекое и в то же время близкое, что то, кажется, глазам больно смотреть на его недосягаемую вышину, а то будто стоит лишь протянуть руку — и звезды у тебя в пригоршне.

Здесь не было понятий «снаружи» и «внутри». Здесь все сразу и снаружи и внутри — ведь и хижина имела лишь боковые и заднюю стенку, а спереди была совершенно открыта.

«Фью, фью-фью!..» — закричал вдруг сыч, и Кряж запомнил его голос, чтобы утром спросить, кому принадлежит это «фью, фью-фью», а кому горькое и жалобное «маа… маа… маа».

Костер почти уже не давал света, только красноватые отблески, подобно легкой дымке, дрожали над угасающими углями. Кряж тихонько лег.

«Может быть, и мама уже спит», — подумал он, потом осторожно, чтобы не толкнуть Плотовщика, повернулся на бок. Впрочем, его друг спал таким глубоким сном, что его и пушкой разбудить не удалось бы.

Кряж вроде бы только на минутку закрыл глаза; но когда он открыл их, темную ночь уже сменило светлое, прохладное утро. Постель Матулы была пуста, да и Плотовщик смотрел на своего друга ясным, бодрствующим взглядом.

— Привет, Кряж! Ну как спалось?

— Хорошо. Ты давно проснулся?

— Мне не хотелось тебе мешать — ты спал как убитый.

— Я долго не мог заснуть, когда вы уже спали. Слушай, Дюла, кто это кричит: «Фью, фью-фью»?

— Сыч. Он прилетает каждый вечер, смотрит на костер и кричит.

— А почему?

— Ну, этого я, Кряж, не знаю. Этого даже и Матула не знает, разве что только другой сыч. Либо удивляется, либо сердится, а может, любит огонь. Возможно, он просто любопытен.

— А потом кто-то причитал, вот так: «Маа… маа… маа…»

— Заяц, которого поймал какой-нибудь зверь. Долго он кричал?

— Нет.

— Тогда, скорее всего, его сцапала лиса или же выдра. Хотя вообще-то выдре редко удается поймать зайца. А если он попадется в когти большому филину либо ему вопьется в горло куница, хорек или горностай, то они дольше терзают беднягу, и он дольше причитает, если, конечно, не сумеет сбросить напавшего хищника.

— Сбросить?

— Видишь ли, зайчишка, обезумев от страха, иногда бросается в густые кусты, и ветки буквально сбривают с него даже хорька, и тот сваливается на землю. А уж филина и подавно! Но только это редко случается.

— Этих хищников нужно истреблять.

— Кряж, не будь кровожадным. У всех у них имеется такое же право на жизнь, как и у тебя.

— Но ты только подумай, как мучается бедный зайчишка!

— А если ты неудачно выстрелишь в него, и только подранишь? Он же будет мучиться с перебитой костью неделю-другую. А когда рака живьем бросают в кипящую воду или когда — я где-то читал об этом — из большой морской рыбы по кускам вырезают мясо, с тем чтобы покупатели несколько дней имели бы свежую рыбу? А когда дрозду выкалывают оба глаза, чтобы он, ослепший, заманивал своим пением в сетку своих собратьев? Или когда попавшей в сети ласточке иной охотник с крепкими зубами попросту перекусывает горло?

— Это неправда, Плотовщик!

— Я прочел об этом в серьезной научной книге, и это правда, Кряж. И что как-то на парижском рынке за год было продано четыре тысячи жаворонков для стола французских гурманов. Разумеется, не живыми. Представляешь?

— Просто не верится! А кто перекусывает горло ласточкам?

— Итальянцы. Музыкальный народ. Веселый итальянский охотник перекусывает горло ласточке, а потом поет «Санта-Лючию» и благодарит мадонну за удачную охоту.

Кряж яростно почесал затылок.

— Словом, не стремись, Кряж, истребить все и вся. Лучше пошли купаться.

Кряж даже подскочил.

— Но ведь еще холодно, Плотовщик!

Вот потому и нужно искупаться. Ну, пошли!

Гость поднялся с постели, но нельзя было сказать, чтобы он следовал за своим другом с большой охотой.

«Ну и дикарем стал этот Ладо!» — подумал Кряж, но ничего не сказал, так как характер у него был покладистым.

— После купания в тебе будет столько силы, что горы свернуть сможешь.

— Ну ладно, Плотовщик, ведь здесь такой обычай— Однако, искупавшись, Кряж вынужден был признать, что такая форма утреннего омовения все-таки умная штука. Гор, правда, Кряж сворачивать не стал, потому что был весьма миролюбив, да и гор в радиусе пяти километров никаких не было, но зато отлично продемонстрировал умение стоять на руках и даже прошел на руках по берегу несколько шагов.