Семейная сага

мою. Не хлебом единым…

— Да и не тебе одному она ублажает и душу, и тело своими ласками… Да поди, едва ли не каждый Божий

день! Да и не кается никогда перед Богом…

Тут отвечает сестре Магдалина:

— А что мне каяться, ведь не ворованным — своим торгую. А коли Господь сотворил меня женщиной, то мне на роду написано с мужчиной быть. Не греховным содомством занимаюсь я, нечего меня и корить.

И сказал Пророк:

— Не тронь ее, Марфа. Искупила она грех свой добротой своей, отпускаю ей…

И сказала Марфа на то:

— А ты кто такой, коли грехи отпущаешь? Не тот ли

Богов сын, которого пришествия ждут все?

И ответил Пророк:

— Ты сказала, не я сказал…

И тут опять Магдалина не удержалась, добавила:

— А коли Господь хочет, чтобы продолжался род людской, который бы его прославлял да молился на

него, то благословить он должен сами грехи

детозачатия и деторождения. Без оных изойдет род человеческий до полного исчезновения, а то ли воля

Господня?..

Посмотрел на нее Пророк, поглаживая свою бороду, и сказал Магдалине, чтобы шла она с ним и с его учениками вместе, но держалась бы чуть в стороне, поскольку не

пристало женщине быть мужчинами окруженной у всех на виду.

Потрапезничал Пророк с учениками своими, и стал на ночь укладываться.

И прошла ночь, и настало утро. Пророк с учениками

встали и пошли. И Магдалина встала за ними и пошла,

скромно потупив очи долу.

И пошли они дальше ловить человеков в сети Божии. И Магдалина ходила с ними.

Михаил. 1928, 28 апреля

Вчера произошло страшное: у Кати умер папа… Она

прибежала к нам часов в шесть вечера, вся в слезах, неспособная произнести ни слова. Моя мама как-то сразу все поняла, обняла ее и стала успокаивать, говоря какие-то добрые, ничего не значащие слова и гладя ее по спине. Я конечно тоже сразу же понял, что произошло. Спазм перехватил мое горло, а глаза сами собой налились невольными глазами.

Я принес стакан холодной воды, Катя выпила его, стуча зубами по краю стакана будто ей было смертельно холодно. Потом она рассказала, что она услышала звук упавшего тела, и вбежавши в комнату, где лежал отец, увидела свою маму, лежавшую на полу в беспамятстве. Она метнулась к маме, подтащила ее к кровати и уложила на нее. Потом она подошла к отцу, чтобы поправить одеяло и только тогда поняла, что он умер… Она не знала, что делать, к кому обратиться, а потому прибежала к нам, самым близким для нее знакомым соседям…

Моя мама быстро распорядилась, приказав нам с Катей бежать к сестрам Елены Степановны — а было их четыре, все младшие — и сообщить им обо всем. Сама она пошла на квартиру Белых, чтобы быть с Еленой Степановной. Павла она послала за врачом, чтобы тот пришел засвидетельствовать смерть Арсения Николаевича.

Мы с Катей помчались по сестрам Елены Степановны.

Ближе всех жила Прасковья, тетя Пана. Она, как только

узнала о смерти Арсения Николаевича, запричитала по-бабьи, но очень делово собралась и почти бегом направилась к Белым. Потом мы нашли остальных сестер — Нюру, Клаву и Глашу. С последней, самой младшей из сестер, мы побежали вместе к Белым домой. Когда мы прибежали, все уже были в сборе, врач уже побывал. Моя мама и Прасковья, как самые старшие, занимались подготовкой похорон. Тело покойного уже обмыли, одели в самый хороший костюм.

С Еленой Степановной, по обе стороны от нее, сидели Нюра и Клава и как-то пытались ее утешить. Елена Степановна сидела отрешенная, с лицом без всякого выражения и только тихонько покачивала головой, будто поддакивая кому-то.

До Кати опять дошел ужас всего произошедшего: она беззвучно зарыдала и ткнулась лицом своим в мою грудь, обвив меня своими руками. Я обнял ее, гладил ее по плечам, по волосам. У меня самого готовы были вырваться рыдания, но я знал, что должен держаться.

Это странное ощущение чужой смерти… Кажется, что твое сопереживание даже чрезмерно: вроде бы умер чужой человек, ну, не такой уж чужой, но все же чей-то отец, а не твой. Но глядя на чужие страдания, сам начинаешь ощущать почти что свою вину: вот кто-то дорогой и близкий собравшимся людям умер, а ты живешь. Я знаю, что многих этот страх чужой смерти даже отдаляет от друзей и близких. Многие после чьей-то смерти боятся ходить в дом, где жил этот человек, навещать его близких: не знают, что сказать, как себя вести. Так проходят первые дни, недели… А потом, чувствуя, что что-то безвозвратно потеряно в отношениях, люди боятся переступить ими же самими созданный порог.

Я помню это по себе. Мой близкий друг и одноклассник, Вадим Опекунов, в доме которого я бывал и где меня всегда привечали, утонул в заволжских озерах, попав, как говорили, на холодный родник, отчего случился спазм сердца. Я был на похоронах, видел безутешную мать и сгорбленного от горя отца Вадима. Я побоялся подойти к ним с соболезнованием, которое казалось мне неуместным и даже безжалостным… И потом я не ходил к ним, боясь собой,

живым, напомнить им о погибшем сыне и снова всколыхнуть боль их утраты. Но однажды кто-то из друзей моих, посещавших изредка родителей Вадима, сказал мне, что они спрашивали про меня, почему я пропал и не показываюсь у них… Я смалодушничал и опять не пошел к ним. Так и жил я с чувством вины перед родителями Вадима и страха встречи с ними, пока не встретил однажды на улице отца Вадима, который позвал меня зайти к ним ненадолго.

Это был удивительный визит, мне его не забыть никогда. Мать Вадима, открывшая дверь, обняла и поцеловала меня, как родного сына, ввела в гостиную, как все называли еще по старой памяти общую комнату, не имевшую с настоящей гостиной ничего общего: там стояла и кровать, и платяной шкаф. Меня усадили за стол, на который вскоре мать Вадима подала роскошный по тем временам чай: с куском черного хлеба с маслом да несколькими кусочками колотого сахара.

Начался разговор, вернее, рассказ отца и матери Вадима о своем сыне. Они взахлеб вспоминали какие-то трогательные и смешные истории, которые приключались с их сыном, перебивали друг друга. Говорилось это так легко и непринужденно, будто Вадим просто куда-то отлучился и вот- вот вернется, а мы сидим и просто ждем его.

Помню, как мать его сказала:

— Я счастлива, что Вадим был, что он порадовался жизни, хоть и недолго. И нам с мужем он принес столько радости, что без этого его краткого пребывания на грешной нашей Земле мы бы чувствовали себя пустыми и никчемными людьми… А так, он у нас был. И память о нем согревает нас, она всегда с нами. Она источник нашей гордости и даже радости: у нас был такой сын… — И помолчав, она добавила. — Жаль, очень жаль, что слишком рано его Бог прибрал… Правда, Бог редко думает о родителях тех, кого он забирает к себе, а зря! И вообще это как-то не по-божески, когда дети уходят из жизни прежде родителей…

Я, в Бога не верующий, и не понял — всерьез или же с сарказмом это было сказано. Но я понял глубокую мудрость родителей Вадима: их любовь к сыну победила мрак темных воспоминаний о его смерти. Вадим остался жить в них, в их сердцах, в их памяти… Может, это и есть жизнь после смерти?

После этого я часто заходил к родителям Вадима. А на его день рождения нас — его бывших одноклассников — приходило несколько человек. Это были незабываемые вечера, на которых царил дух жизни, вечной жизни, жизни, несмотря ни на что…