Мистер Себастиан и черный маг

— Нет, — сказала она тихо, но твердо. Она даже кричала шепотом. Но в следующее же мгновение она как будто передумала. — Ты прав, Эдгар. Я уйду. Оставлю вас. Ты сможешь вернуть его. А теперь сними меня с колеса.

Но Кастенбаум покачал головой: он знал, что она лжет.

— Почему ты сделала такое с нами? — Он приблизился к ней и, когда поднес руку к ее лицу, увидел, что дрожит. Он боялся ее, всегда боялся и только сейчас, когда ее руки и ноги были зажаты на колесе, отважился на такой интимный жест. — Генри говорил мне вчера о зле. О мировом зле. И хотя он не сказал этого так явно, но думаю, что он имел в виду тебя. Думаю, ты и есть зло. В чистом виде. Просто, по моему мнению, Генри не может понять этого.

— Генри выбрал меня. Из всех девушек выбрал меня.

— Он сделал неверный выбор. Все это, — широким жестом он обвел чудесные магические вещи вокруг них, — все это мы могли бы использовать, чтобы доставлять удовольствие людям, если бы он только выбрал другую, любую из тех очаровательных, роскошных, полных жизни молодых женщин. Даже не знаю, каким образом ты оказалась среди них. А ты?

Вопрос, кажется, вернул ее назад к тем дням, словно ей действительно нужно было самой это понять. Она посмотрела на Кастенбаума, но потом, будто не узнавая его, отвернулась.

— Нет, — проговорила она.

— Но должна же была быть какая-то причина.

Он был от нее на расстоянии поцелуя. Но ее губы не двигались, она не отвечала, будто и не слышала его. Хотя Кастенбаум пристально смотрел на нее, она сейчас была почти невидима: его взгляд как бы проходил сквозь нее, ни на чем не задерживаясь. Она была пуста внутри, бесплотна. Безнадежна. Она смотрела мимо Кастенбаума во тьму склада за его спиной, словно что-то разглядела там. Но там ничего не было, ничего.

— Ты убиваешь его, — сказал он. — Убиваешь.

И с этими словами повернул колесо. Она медленно сделала один оборот. Он снова толкнул колесо, сильнее. На сей раз она повернулась немного быстрей. Он толкал колесо снова и снова и при каждом обороте говорил: «Уходи, Марианна. Оставь нас!» И наконец: «Дай нам жить своей жизнью!» Он все больше приходил в отчаяние, но она каждый раз ничего не отвечала, даже после пятого, шестого и седьмого оборота. Казалось, ей уже безразлично, все безразлично. И он подумал, что так оно и есть. Он знал, что голова у нее должна сейчас кружиться, потому что у него голова кружилась оттого, что он смотрел на нее. Он уже сходил с ума. Рука коснулась кармана, и он почувствовал ее там, словно наткнулся на старую подругу: бутылку. Он глотнул и ощутил, как растекся по жилам живительный эликсир. В черепе раздался приятный гул, вскоре превратившийся в рев. Все, что он мог теперь, это смотреть, как она вращается, и он стоял, просто глядя на нее и не зная, куда от этого уйти.

И тут он заметил ножи. Они лежали на деревянной подставке у стены, за ящиком. Он отодвинул ящик, чтобы лучше разглядеть их. Там они лежали, все как один, такие блестящие, такие серебряные, светящиеся в полутьме. Их была примерно дюжина. Различающиеся по величине, от самых маленьких до последнего, размером чуть ли не с саблю, способной разрубить человека пополам. Кастенбаум даже не был уверен, что сможет поднять его, поэтому выбрал один из середины. Он был длиной в половину его руки. На рукоятке выгравирован детальный рисунок — Авраам, готовящийся отрезать голову сыну. Кастенбаум не мог оторвать от него глаз, так он был красив, а она смотрела, как он любуется им, смотрела, продолжая крутиться на колесе, которое крутилось невозможно долго.

Он отошел от стены и стал перед колесом в лужице серого света от голой лампочки над головой. Он умел метать ножи. Постоянно тренировался с тех давних пор, когда увидел выступление Торстона[23] в их городе в тридцать четвертом году. Тогда-то он и заинтересовался магией. Торстон был потрясающ. Потрясающ! Он не был прославленным метателем ножей, но, как любой мастер его уровня, владел и этим искусством, что и показал в тот вечер. Его ассистентка стояла с завязанными глазами, и он метал в нее ножи один за другим, и она ушла за кулисы такой же прекрасной и безупречной, какой была до начала этого леденящего номера. Кастенбаум помнил, как после шоу ждал его у выхода со сцены. Он продолжал ждать, когда остальные сдались и ушли. Казалось, вечность прошла, но Торстон все-таки появился. Кастенбаум ужасно волновался, но Торстон был очень добр. Он снял свою большую черную шляпу и сказал, что ответит на один вопрос. Любой вопрос, какой мальчик захочет задать, но потом ему нужно идти. У Кастенбаума, конечно, была сотня вопросов, тысяча.

Как у меня. Когда Генри пришел к нам, черный маг, который даже не был черным, явился неведомо откуда и неведомо куда пропал, у меня тоже возникла тысяча вопросов. Разница между мной и Кастенбаумом та, что у меня была возможность задавать их, и я это делала каждый день, день за днем, все время. Вот так, по кусочкам, и составилась эта история. Я не имела понятия, насколько она правдива, но это не имело для меня большого значения. Я выведала его правду. Так я узнала, что меня он никогда не любил и что это никак не было связано со мной или той каменной статуей, в которую я превратилась. Дело было в нем, только в нем самом. Как он мог полюбить меня после всего, что случилось: сперва мать, потом отец, сестра и, наконец, это? У меня была тысяча вопросов, я задавала их, и он ответил на все.

Но Кастенбаум мог задать только один вопрос. И он спросил первое, что пришло в голову. «А метание ножей, — спросил он своего идола, — в этом есть какой-нибудь фокус?» И Торстон улыбнулся. Надел на голову свою большую черную шляпу и сказал: «О да, сынок, есть фокус. Нужно постараться, чтобы промахнуться».

Потерянные годы

Генри наизусть помнил дорогу, но это было единственное, что он помнил так твердо. Дорога, извиваясь, поднималась вверх по холму мимо эвкалиптов, магнолий и шелковичной рощи. Вдоль обочины тянулись заросли ежевики. Ни единого просвета в их сплошной стене теперь. Много лет назад, задолго до того, как Генри появился здесь, это была дорога для фермерских фургонов, но с тех пор ее ни разу не расширяли для машин, особенно таких больших, как ярко-красный «Бьюик-8» Генри. Если бы впереди показалась встречная машина, кому-то пришлось бы съезжать на заросший луг и ждать, пока другой проедет.

Но встречных машин не было. Генри был на дороге один. Такой высокий, что колени стукались о рулевое колесо, а голова терлась о потолок. Он рос, словно бы лишенный чувства соразмерности с остальным миром; всегда он оказывался или слишком велик для него, или слишком мал. А после того как побывал почти всякого мыслимого цвета, теперь он казался вообще бесцветным. Полупрозрачным. Тридцати лет. Я наблюдала, как он дорастает до своего горя подобно тому, как мальчишка дорастает до отцовской одежды; приходит день, и она становится ему впору.

Хотя непросто, даже для меня, вспомнить, каким он был. Воспоминания блекнут, на место старых приходят новые. Но припоминаю его на наших вечеринках, одетого в синий костюмчик и отгадывающего имена всех гостей. Он каждого знал по первому имени, а кое-кого и по второму. Ллойд Карлтон Кридер. Мисс Эбби Линн Браун. Все наши жеманные разряженные друзья, мой муж и я были так горды. Генри держал себя уже тогда как лидер. Глядя на него, думалось: «У этого малыша большое будущее». Что толку знать то, чего больше нет? Знать времена, когда было лучше. Знать, что когда-то он был мальчишкой.

Все переменилось. Когда он был тут последний раз, повсюду цвели розы, и пыльные розовые лепестки устилали дорогу, ползущую, извиваясь, в гору. Он будто покидал один мир и въезжал в другой. Возвращался во времена, когда для ухода за кустами роз держали особого человека. Звали его Кертис. Уверена, что Генри помнил его. Тот носил зеленый комбинезон и желтую кепку и любил мозолистой рукой гладить Генри по макушке всякий раз, когда видел его; он, бывало, смотрел на землю и с притворным удивлением говорил: «Кое-кто уронил веснушку!» Наклонялся и делал вид, что поднимает ее с земли и возвращает на лицо Генри. Но Кертиса явно больше не было: кусты разрослись, розы на длинных тощих побегах высохли и рассыпались при прикосновении. Над самой дорогой потрудились время, ветер и дожди. Генри представил себе, как в недолгом времени она вообще исчезнет, и никто не узнает, что было в конце нее. Собственно, глядя в зеркальце заднего вида, он видел, как она исчезает за ним, скатываясь, как ковер, уже не существуя.

23

Говард Торстон (1869–1936) — американский иллюзионист, преемник Гарри Келлара, тридцать лет выступал на сцене, разъезжая по городам Америки со своим шоу, крупнейшим в его время.