Страница 12 из 56
— Что ж, — сказал отец, — наверно, я зря волновался. Это всего лишь карты.
Он протянул к ним руку, и Генри вздрогнул.
— Не…
— Что?
— Не испорть их.
В голосе Генри слышались повелительные и покровительственные нотки. Но отец улыбнулся:
— Как я могу испортить колоду карт? Они же бумажные, не хрустальные.
— Просто, пожалуйста, сперва вытри руки, ладно?
— Ну конечно, конечно. Мы же не хотим их запачкать? — Отец вытер руки о салфетку, прежде чем осторожно взять карты и рассмотреть их. — Похоже, новые.
— Да, новые.
— Купил их?
— Подарок.
Отец принялся разглядывать карты, очки у него соскользнули на кончик носа.
— Подарок? От кого-нибудь из постояльцев?
— Да, — ответил Генри. — Ты прав.
Отец покачал головой:
— Им самим приятно, когда они дарят что-нибудь менее удачливым, даже если это всего лишь карты. — Он рассмеялся. — А мы теперь именно такие, знаешь ли, менее удачливые. А они — более.
Генри подавил в себе желание возразить отцу. Хотя в знакомстве с мистером Себастианом не было ничего предосудительного, все равно, как казалось Генри, любая попытка что-то объяснить вызовет со стороны отца осуждение и запрет встречаться с постояльцем. Он даже Ханне ничего не сказал, потому что эти карты принадлежали только ему. С самого начала, как они переехали сюда, у него не было ничего, что принадлежало бы ему одному. Отец продолжал разглядывать карты.
— Я когда-то поигрывал в карты, — сказал он. — Когда был… скажем так: давно это было. После работы мы расчищали стол и играли несколько партий. Ставка — медный пенни. Проигравший всегда очень злился. — Мистер Уокер улыбнулся. — Знаешь, карты имеют долгую историю. Точно не уверен, но, по-моему, короли на них не простые.
Тут Генри не удержался и выпалил:
— Червонный король символизирует Карла Великого, бубновый — Юлия Цезаря, король треф — Александра Македонского, а король пик — Давида, из Библии.
Отец с удивлением уставился на него поверх очков:
— Действительно?
— Да.
— Тебе хотя бы известно, кто все эти люди?
— Нет, — ответил Генри. — Но я узнаю.
— Я в этом уверен, сын.
Отец перевернул колоду и улыбнулся:
— Когда-то я любил тасовать. Один только звук чего стоит, особенно когда они новые, как эти. Хочешь послушать, как это получалось у твоего папы?
Генри потянулся за колодой, но отец быстро отдернул ее, инстинктивно, как собака — мозговую косточку. Таким он стал теперь — человеком, который что-то отбирает у собственного сына. Они замерли — Генри с вытянутой рукой, отец с отведенной в сторону — и скрестились взглядами. Но если взгляд Генри был холоден и тверд, то у отца — темен и печален.
— Ты… не хочешь послушать? — проговорил отец.
Проговорил, как смертельно раненый человек свои последние слова. Не хочешь послушать? И насколько сильно было в Генри это нежелание, настолько невыносимо было прозвучавшее в отцовском голосе — жалобном и обреченном: как грустно, когда собственный сын отказывает в такой малости.
— Что ты, конечно, — поспешил сказать Генри. — Я хочу послушать, как это у тебя получается. Просто я собирался сам распечатать для тебя колоду.
— Я умею это делать, — холодно улыбнулся отец. — Умел еще до того, как ты возник искрой в моих глазах.
— Что ты имеешь в виду?
— Только то, что я играл в карты задолго до того, как ты родился.
— Нет, что значит «искрой в моих глазах»?
— То, — сказал отец, — что одной прекрасной ночью я посмотрел на твою мать, упокой Господи ее душу, и мои глаза — понимаешь? — блеснули, и ее глаза блеснули в ответ, и мы решили родить малыша. Вот так ты появился на свет — ребенок, который когда-то был лишь искрой в моих глазах.
Генри подумал: вот бы увидеть, как искрятся глаза отца.
— Вы с мамой играли в карты?
— Не думаю, — мечтательно сказал отец. — Мы занимались многими вещами, но в карты никогда не играли. Она… твоя мать много времени проводила в саду. После тебя и Ханны она больше всего любила цветы.
— После меня, Ханны и тебя, — поправил Генри.
— Да, пожалуй, и меня она тоже любила — после гортензий.
Он засмеялся, Генри вместе с ним, и волшебство воспоминаний рассеялось. Они вновь вернулись к картам. Отец раз и другой надавил большим пальцем, пытаясь открыть крышку пачки. Генри не сводил глаз с его пальцев, казавшихся огромными и уродливыми рядом с глянцевым ярко-красным совершенством пачки. Отец встряхнул ее одной рукой и поймал в другую выскользнувшие карты. Несколько часов назад Генри сам открывал пачку в первый раз. «Это тебе», — сказал мистер Себастиан. Генри очень давно не получал какой-нибудь приятной безделицы, вещицы, ненужной с чисто практической точки зрения, но без какой жизнь бедна. Игрушку. «В маленьких коробочках прячутся важные вещи, — сказал мистер Себастиан. — А в этой особенной их целых пятьдесят две». Генри потерял дар речи, только и мог пролепетать: «Спасибо!», но это тихое «спасибо», конечно, не выражало того, что он чувствовал. «В один недалекий день эти карты будут повиноваться любому твоему желанию, — продолжал мистер Себастиан. — Я покажу тебе, как это делать. Мы не можем предвидеть, как сложится наша жизнь, счастливо или трагично, но с помощью этих карт будущее будет полностью в твоих руках».
Сейчас карты были в руках отца. Он развернул их веером. Посмотрел на сына так, словно только что произошло что-то чудесное. Потом принялся тасовать, прикрыв глаза и прислушиваясь к четкому, рассыпчатому звуку. Это было-таки красиво. Похоже на рукоплескания публики.
— У меня получалось тасовать их в воздухе, — сказал отец, поднимая колоду над столом.
— Верю. Но мне нравится, как ты это делаешь на столе.
— Разреши мне попробовать. В воздухе…
— Папа, право, не…
Но было поздно. Отец поднял руку и начал трюк, но почти сразу карты перестали его слушаться, и, вместо того чтобы перемешаться и лечь точно одна на другую, все пятьдесят две прянули высоко в воздух, словно спасаясь, и разлетелись в разные стороны: на пол, на стол, на плиту. Одна опустилась на край отцовой тарелки; Генри увидел, как ее уголок окунулся в соус.
— Папа! — завопил Генри, хватая карту и вытирая ее о рубашку. Он осмотрел ее; кажется, в порядке. Потом в бешенстве кинулся собирать остальные. Свирепо взглянул на отца: — Ты… посмотри, что ты наделал! Нельзя мне было выпускать их из рук. Это моя вина… не надо было тебе позволять. Мне следовало знать, что все, к чему ты прикасаешься…
Но тут Генри остановился, зная, что дальше скажет такое, что непоправимо обидит отца.
— Генри, это всего лишь карты!
Эти слова еще больше разозлили Генри.
— Всего лишь карты, — повторил он. — Всего лишь карты?!
Он наклонился, поднял еще несколько. Он не глядел на отца. Снова повторил: «Всего лишь карты», пересчитывая те, которые достал из-под стула, стола, с холодильника, — карты были повсюду, усеивали холодный потрескавшийся линолеум, как опавшие листья. Но он собрал их и, вымыв после себя тарелку, ушел к себе и там снова и снова пересчитывал, пока не убедился, что спас все до одной.
Что напоминает мне день, когда мой отец нашел меня. Я стоял на ящике из-под яблок, потому что мою обычную подставку вредительски раздавил слон. Ночью прошел дождь, и земля превратилась в грязь, лужи повсюду, для ног просто беда. Помню, завел я свое обычное: «Леди и джентльмены! Мальчики и девочки! Лысеющие и синеволосые!» — и тут вижу в толпе его. Стоит позади, в черном костюме и при бабочке — кажется, тускло-оранжевой, — и я думаю (а сам продолжаю молоть языком): может, он все вернул? Может, снова разбогател? Рад за него, думаю себе. У него есть свой бизнес, в который, он надеется, я войду, а затем перейму — так сказать, возьму бразды правления в свои руки, — и вот стою я на яблочном ящике, деру глотку, словно в мире пожар: «Спайдерелла! Голова женщины, туловище тарантула-людоеда!» А он повернулся и ушел. И голова его скрылась в толпе. Так я в последний раз видел своего отца.