Благословенное дитя

— Ты была здесь в последний раз, когда тебе было… Сколько? Пятнадцать? Или шестнадцать?

— Четырнадцать. Когда я в последний раз приезжала на Хаммарсё, мне было четырнадцать, — ответила Эрика.

— Четырнадцать лет! Черт возьми! Ты тут не была уже… Тебе сейчас сколько?

— Тридцать девять, — ответила Эрика.

— Тебе уже тридцать девять? — помолчав, спросил Исаак.

— Да.

— Так, значит, ты уже не очень-то молодая, — сказал он.

— Да, Исак. И ты тоже!

— А Лауре сколько?

— Лауре тридцать семь.

Исак ничего не сказал, но Эрика добавила:

— И если тебе интересно, то Молли сейчас тридцать.

— Ты не приезжала сюда двадцать пять лет. Не вижу смысла приезжать сейчас, — сказал Исак.

— Наверное, пришло время.

— Сейчас? Ты приедешь прямо сейчас? Погода плохая, обещают снежные бури, а в снежные бури сюда никто не ездит.

— Мы что-нибудь придумаем, — сказала Эрика.

— Я больше не хочу ничего придумывать. Мне скоро девяносто!

— Тебе только восемьдесят четыре, — возразила Эрика, — мы можем посмотреть кино. Я привезу диски. У тебя есть DVD-проигрыватель?

— Нет.

— Ну нет так нет. Тогда я привезу видеокассеты.

— Эрика, не приезжай. Нам придется изображать, что мы друг друга любим, а в моем возрасте это дьявольски утомительно.

— Мне все равно. Я приеду к тебе, — сказала Эрика.

Она пожалела. Ей не хотелось. Она не желала его видеть. Его присутствие для нее невыносимо. Телефона больше чем достаточно. Но она уже сорвалась с места. Маленькая девочка сорвалась с места. Слабый старческий голос в телефонной трубке. Мысль о жизни без папы. «Всему конец, Эрика».

На фотографии две маленькие сестренки с длинными светлыми волосами. Они пожимают друг другу руки. Формально, вежливо и серьезно, словно главы двух карликовых государств.

Каждое лето с 1972 по 1979 год Эрика улетала из Норвегии в Швецию, так что голова Элизабет могла отдохнуть, а самой Элизабет удавалось подлечить истрепавшиеся за зиму и весну нервы. Эрика полностью соглашалась с матерью, когда та говорила: «Пришло время, чтобы великий Исак Лёвенстад в кои-то веки взял эту ответственность на себя».

— Но знай, Эрика, я ужасно, просто ужасно рада, что у меня такая дочь, как ты!

Каждый раз, рассказывая, как она рада быть матерью Эрики (а Элизабет говорила об этом часто и вроде как ни с того ни с сего), она обнимала дочь и целовала. Чмок! Чмок! Чмок! Ты моя девочка! Поцелуи были щекотными, а Эрика боялась щекотки, она начинала задыхаться, ей хотелось вырваться и убежать. Но вместо этого она смеялась. Когда тебя щекочут, то поневоле смеешься, сердиться же на Элизабет невозможно.

Эрика попыталась было объяснить матери, что ей нравится, когда ее целуют, а когда щекочут — нет, но не смогла подобрать нужных слов. У нее не получилось. Элизабет поняла ее неправильно: подумала, что дочь просит еще поцеловать, поэтому опять обняла Эрику и принялась целовать и щекотать ее. Они смеялись и хихикали.

Перед тем как отправить Эрику на Хаммарсё в первый раз, летом 1972 года, Элизабет много говорила. Она сказала, что Эрика должна ежедневно менять трусы и не рассчитывать на то, что новая жена Исака будет ей каждое утро приносить чистое белье. А после еды Эрика должна говорить «спасибо», чтобы никто не подумал, будто она застенчивая дурочка. Эрика должна показать Исаку и его новой жене письмо от директрисы, в котором говорится о ее успехах в школе. Эрика была способной девочкой — хорошо читала, хорошо писала, хорошо считала, усердно поднимала руку, хорошо работала в группах и самостоятельно, ее вещи всегда в порядке, только на физкультуре у нее не все получается, и еще она не очень ладит с одноклассниками. Эрика тянется к учителям, а на переменах чувствует себя неуверенно. Директриса написала, что Эрике неплохо бы побольше заниматься рисованием. Например, белый медведь, которого она нарисовала, не слишком-то похож на белого медведя. Он скорее напоминает морское чудовище с большими зубами, оскаленной пастью и мокрыми глазами. По словам директрисы, «задание заключалось в том, чтобы нарисовать настоящего белого медведя». Однако в целом письмо было скорее положительным. Так сказала Элизабет, несколько раз прочитав письмо. Следовательно, его вполне можно показать отцу ребенка. Еще Элизабет сказала, что Эрика должна звонить ей по меньшей мере раз в два дня и рассказывать, что она делала. Если не позвонит, Элизабет будет беспокоиться. Сама она не желает звонить в Хаммарсё и разговаривать с новой женой Исака. Эрика должна помнить, что отец может и вспылить, но это происходит без особой причины. В общем, конечно, причина есть, но это вовсе не так страшно, как кажется на первый взгляд. Эрика не должна расстраиваться, если он будет ругаться. Ну, очень сильно расстраиваться не стоит. Элизабет сказала, что язык у Исака — как у змеи. Того и гляди высунется и ужалит.

— Но тебе самой решать, умрешь ты от этого или нет, — заключила Элизабет.

Элизабет не обмолвилась о том, что у новой жены Исака есть имя и зовут ее Роза («Какое красивое! Как цветок!»). И ничего не сказала о том, что у Исака с Розой есть дочка — ей почти шесть лет, зовут ее Лаура, и она приходится Эрике сестрой.

На Эрике и Лауре юбки, из которых они уже давно выросли, и выцветшие розовые футболки. У обеих девочек длинные светлые волосы, длинные загорелые ноги и маленькие попки — они вертят ими, когда идут из магазина, держа в руках по тающему мороженому. Мужчины оборачивались им вслед и думали то, о чем не принято думать, но до мужчин сестрам дела не было, их внимание полностью сосредоточено на мороженом, прилипающем к рукам и капающем на футболки.

Или же они ложились в высокую траву за белым домиком из известняка, который Исак купил, когда Роза была беременна Лаурой.

— Мы ведь сестры? — спросила Лаура.

— Единокровные сестры, — ответила Эрика, — а это совсем другое дело.

— Да, — сказала Лаура.

— У нас разные мамы, а у настоящих сестер мама должна быть одна, — сказала Эрика.

— И отец тоже, — заметила Лаура.

— Это похоже на ложный круп, — сказала Эрика, подумав. — Единокровные сестры — сестры наполовину. Как бы понарошку, — добавила она и пропела: — Понарошку. Ложь. Вранье. Обман.

— А что такое ложный круп? — спросила Лаура.

— Болезнь, — ответила Эрика.

— Какая болезнь?

— Когда дети не могут дышать, лицо у них синеет, и губы тоже делаются синими-синими, и еще они задыхаются…. Вот так. — Открыв рот, Эрика издала кашляющий приглушенный хрип, схватилась обеими руками за горло и затряслась всем телом.

Лаура засмеялась и придвинулась поближе. Эрике хотелось взять сестру за руку — такую маленькую и худенькую, но вместо этого она сказала:

— Когда я была маленькой, то болела ложным крупом. А моя мать была совсем одна. Одинокая и покинутая всеми. И я чуть не умерла. Моя мама была совсем одна, и она стояла со мной на руках на улице, зимой, ночью, и плакала.

Лаура молчала. Она бы с удовольствием рассказала какую-нибудь историю и о своей матери, Розе, но не могла припомнить ничего подобного. Роза никогда не была одинокой и покинутой всеми. Розе никогда не пришло бы в голову стоять на морозе ночью, да к тому же еще и зимой, и плакать. Ей сроду не пришла бы в голову подобная дикость. Однажды зимой по дороге из школы Лаура сняла шапку и положила ее в рюкзак, и Роза так рассердилась, что минут на десять вообще потеряла дар речи. Она была совершенно уверена, что теперь Лаура заболеет воспалением легких. Хотя Роза редко ошибалась, в тот раз она оказалась не права. Никто не заболел.

— Но бывают болезни и похуже, чем ложный круп, — продолжила Эрика.

— Это какие? — спросила Лаура.

— Настоящий круп! — ответила Эрика, которая сама не знала точно, что такое настоящий круп. Но уж наверняка он хуже ложного. — Тогда у тебя вообще нет шансов, и тебе придется умереть. И все кончено.