Нуманция

Подчинилась, размыкая зубы, а сама всё смотрит и смотрит. Что сказать ему? Ведь решила же, придумаю, что сказать, придумаю… А, если Гай уже рассказал? Если и так всё известно? Молчала, глядя в самые его тёмные зрачки.

— Ну вот и молодец! Славная девочка! — Цест уложил её на подушку, уткнул одеяло у шеи, у голых плечей, — Отдыхай теперь… Спи…

Она разомкнула губы, выдыхая с сухим горячим воздухом, смотрела на Цеста:

— Мой ребёнок…

И тут Марк не выдержал, бросился к ней, заговорил быстро, испепеляя взглядом, голос — резкий, не принимающий возражений:

— Что, твой ребёнок?! Это не твой ребёнок! Это был мо́й ребёнок! Мо́й! Он был, был! Потому что ты сама убила его! Вытравила его!.. Ты же давно этого хотела, давно говорила об этом, и теперь добилась своего!.. Да ты… Ты после всего этого… — он замотал головой, не зная, какое слово подобрать, чтобы полнее выразиться, — А я-то к тебе… И что? Что получил?.. Где, где ты взяла этот проклятый яд? У своей старой-знакомой, к которой ты всё ходишь? Чем ты убила его?.. И почему ты сама не умерла вслед за ним?

Ацилия смотрела на него во все глаза. Что, что он такое говорит? Как он может говорить ей такое? Это она, она звала его, просила его помощи, она нуждалась в нём! А он теперь во всём обвиняет её одну? Ну почему, почему ты всегда такой?..

Как хочешь, пусть всё будет так, как ты хочешь. Наверное, я слишком рано обрадовалась, слишком рано поверила в то, что люблю тебя… Мы и правда слишком разные, слишком другие…

Одна единственная крупная слезинка скатилась по её щеке, она смахнула её кивком головы, заговорила:

— Оставьте меня, пожалуйста… Прошу вас…

— Конечно, теперь можно ломать из себя и недотрогу, куда уж нам, плебеям немытым, это ты у нас…

— Всё-всё, Марк, успокойся! — Цест перехватил его, преграждая путь, закрыл её собой, — Ей нельзя волноваться, она ещё сильно слаба, ещё всё может быть, ей надо отдыхать, а ты набросился… Ей-богу, сходи, проветрись, напейся, наконец, может, тебе полегчает, но на больную орать не позволю… — Вытолкал его в атриум, уводя подальше, — Я же думал ты по-человечески спросишь, а ты, как с цепи сорвался, начал кричать… Ты представляешь, каково ей сейчас самой? Может, и она уже жалеет, что так получилось, а ты ей, прямо, смерти желаешь!.. В своём ли ты уме? Ты же сказал мне, что любишь её… Разве так любят?.. Иди, иди прогуляйся, развеешься…

Вытолкал декануса на улицу, а сам вернулся к больной. Она лежала на боку и плакала навзрыд, стирая слёзы со щёк ребром ладони.

— Ну ладно, ладно, успокойся, он просто погорячился, тебе сейчас главное отдыхать, а ты… Всё это пройдёт, будут и другие дети…

— Я не хочу других…

Цест только удивлённо приподнял тёмные брови. Что у них здесь происходит? Ничего не понятно. Один любит, другой?.. А кто их разберёт? Почему их мир не берёт, что им её надо?

* * * * *

Он и правда напился, даже спать остался у своего дружка в офицерской палатке, утром, с больной головой, только зашёл переодеться в форму, что-то бурчал на Гая, помогающего ему, про рабыню или про то, что случилось, не обмолвился и словом.

Весь день на работах думал и думал. Как могло такое случиться? Как могло это произойти? Зачем она это сделала?..

Ладно бы, если бы он сам ничего не знал об этом ребёнке, сделала бы втихую, сама себе, боясь его реакции, она же что-то говорила тогда, что военные детей не заводят (тоже, где-то нахваталась!), но ведь она знала, что он его хочет, что он ждёт этого ребёнка, что он уже` его любит! Зачем же она сделала это именно сейчас? Ему назло? Чтоб навредить больше? Чтоб разозлить? Чтоб вывести?..

Она всегда, всегда всё делала исподтишка, подло. И это — тоже…

Знала, чем больнее ударить, чем больнее всего достать… И сделала.

А он-то, дурак, размечтался. Уже трибуну старшему сообщил, чтоб в крепость перевели, где комнату для семейных дать смогут. Уже представлял себе его, этого сына своего, даже имя ему выбрал. А в том, что это был мальчишка, он уже не сомневался…

А она?..

Она одна всё перечеркнула. Раз — и всё! Сделала так, как хотела, как давно собиралась, и ему предлагала.

Не будет ей прощения…

Никогда не будет…

Конечно, этот ребёнок привязывал её к нему. Она знала, что никогда не станет свободной, пока всё идёт так, как идёт… Вот и решила, что избавится от него, а заодно и от меня, что разозлюсь и выгоню…

А — нет! Не угадала!

Так и будешь жить у меня. Никогда не отпущу.

Замкнулся. Ни с кем не разговаривал. Плохо ел. Много сидел просто за столом. Всё вспоминал, как прошлые дни проходили, о чём говорили они с ней, как вела она себя, что делала, всё пытался в её лице, в глазах уловить подвох, ложь и сомнения. И не находил.

Неужели она так смогла затуманить ему глаза? Голову — вскружить?

Он ведь всё для неё. Все мысли только о ней, даже сейчас только о ней и думает.

Как же жить теперь? Как быть ему? Как ненавидеть её?

* * * * *

Два дня Ацилия не вставала, лежала, обессиленная от болезни и слёз. Ухаживали за ней Цест и Гай. Когда они ходили туда-сюда, сквозь шторы видела его… Сидел за столом, подперев голову руками, а она-то думала, что его дома нет, потому и не заходит! А он ни разу больше не заглянул к ней, не справился о болезни, не поддержал словом или сочувствующим взглядом.

Ему было всё равно!

Он горевал о ребёнке… И нужен бы ему он, только он один… Всё было только для него, и серебряный браслет на запястье был прямым этому подтверждением.

Всё, что он делал, всё, что говорил, всё это было только для него. А она-то, дурочка, подумала, что сама что-то значит для него, что не безразлична ему, поэтому и был он с ней так нежен, заботлив, так аккуратен, особенно по ночам…

Но она же не виновата, что так получилось! Разве это её вина?

Хотя-я, какое это теперь имеет значение? Он показал своё истинное лицо, показал, что ему было нужно от неё…

А сейчас, этого, связывающего их, так непрочно, звена больше нет.

Наверное, слишком рано она возомнила себе, что он, этот Марций, что-то значит для неё, что небезразличен.

Они разные. Они слишком разные, чтобы быть вместе. Да и разве то, что испытывала она к нему, вперемешку с удивлением и недоверием, те странные чувства, что он рождал в её душе, разве можно, даже с натягом, назвать любовью?

Как? Как это может быть?

Как могла она решиться жить с ним? Родить ему этого ребёнка? Ведь именно он, он, разграбил её город, именно он является её хозяином, он насиловал её, как животное, хотел отдать своим легионерам и поднимал руку…

Как могла она вообще признать в себе другие чувства, отличные от ненависти и страха, от неприятия и злости?

Она не понимала его, не понимала с самого начала, и не понимает сейчас.

Пусть! Пусть всё будет так!

Всё, что было, было судьбоносным, и опять в этом нет её вины; этот ребёнок не должен был родиться с самого начала, и нет ничего удивительного в том, что всё это случилось так…

Но ведь она хотела его, она хотела жизни своему ребёнку…

И при мыслях об этом из глаз с новой силой текли слёзы.

* * * * *

Через два дня Ацилия сумела подняться, её качало от слабости, бледная, уставшая, но с поджатыми упрямо губами она вышла в атриум. Одежды у неё не было и она сумела только повязать через грудь тонкое шерстяное одеяло, оставив плечи, руки и верх груди открытыми. Узел оказался на боку и при ходьбе края одеяла отходили, обнажая левую ногу от лодыжки и выше, вверх, почти до пояса.

Было утро, и Марций бы ещё тут, завтракал, на Ацилию только один раз глянул из интереса, что такое двигается рядом, и отвернулся, больше не смотрел демонстративно. Она прошла до трипода и осторожно села, держась рукой за поясницу, ужасно болела спина, но Цест обещал, что это пройдёт. Перекинув волосы на грудь, стала аккуратно разбирать жутко запутанную косу, не видевшую гребня больше двух дней. Работы теперь будет с ней на полдня.