Спроси у зеркала

Ты не представляешь, как она меня достала! Не успеешь поднять трубку, как она уже в любви объясняется: 'Геночка, миленький, я так тебя люблю, так люблю, только ты не бросай, пожалуйста, трубку!' Тьфу, зараза! Назойливая, как муха навозная! Ты только представь: каждый вечер, я не утрирую — буквально каждый вечер: 'Геночка, миленький, я так тебя люблю!' Хоть бы что-то новое придумала, хоть бы стихи читала, что ли. А еще лучше — анекдоты рассказывала, тогда бы у меня к ней хоть какой-то интерес проснулся — например, как к хорошей рассказчице анекдотов. Но нет же, ее никогда не хватало на большее, только: 'Геночка, миленький, я так тебя люблю!' Достоевская, одним словом. Я уже трубку боялся снимать. Честное слово! Если родители были дома, я даже не подходил к телефону. Ей уже и мать моя открытым текстом говорила, чтоб прекратила трезвонить. Бестолку. Однажды я не выдержал, обматерил. Натурально, не стесняясь в выражениях. Прямо по телефону. Просто сил уже не было. И ты знаешь — подействовало. Я-то уж был уверен, что она вообще от меня никогда не отстанет.

Генка замолчал. То ли раздумывал, стоит ли продолжать, то ли просто собирался с духом. Посмотрел вопросительно на Ларису:

— Ты уверена, что хочешь знать все? Там ничего интересного, одна сплошная грязь. Давай оставим прошлое в прошлом?

Ларочка решительно запротестовала:

— Нет уж. Если ты не хочешь, чтобы я комплексовала по поводу предательства подруги, давай уж рассказывай. Если вы с ней пережили эту грязь, то и я не помру. Иначе она всегда будет стоять между нами.

Горожанинов неуверенно пожал плечом, вздохнул огорченно:

— Ну, как знаешь. Я предупреждал. Так вот. На какое-то время она оставила меня в покое. Не знаю, как долго длилось это затишье, я не засекал время. Может, полгода, может год. Может, даже и больше, хотя мне кажется, что надолго она меня никогда не оставляла без внимания. Короче, прошло какое-то время, я, можно сказать, успокоился, перестал бояться телефона. Вот тогда-то все и произошло…

Генка набрал побольше воздуха в легкие и продолжил решительно, с какой-то внутренней досадой и злостью на то, что теперь уже ничего невозможно изменить:

— Я уже спать лег, вернее, не спал еще, но уже валялся в постели, фильм смотрел, позвонила Сливка. Выйди, говорит, в подъезд, я тебе чего-то дам. Ну я ее, как водится, послал подальше. Не прямым текстом, конечно, но тем не менее. Мол, пошла ты со своими яблоками! А она опять: 'выйди' да 'выйди'. Я трубку бросил, а она через пять минут опять звонит. Короче, сказал я ей, чтоб ждала, лишь бы отвязалась, а сам себе фильм досматриваю. А потом как-то неудобно стало — может она, дурочка, до сих пор в подъезде торчит, мерзнет? Пришлось одеваться. Вышел. Ну, говорю, чем таким скоропортящимся угостить решила, что до завтра подождать не можешь? А она, сопля малолетняя, хватает мою руку и к себе под халатик сует, а там, под халатиком, больше ничего нету. Вот, собственно, и весь рассказ. Противно, ей Богу. Потом еще несколько раз приходила. А я не нашел силы отказаться.

Лариса недоверчиво прищурилась:

— И все? Больше ничего не было?

Генка смутился, отвернулся. Несколько мгновений помолчал, попыхтел недовольно, потом таки признался:

— Ну, было. Пару раз я сам к ней приходил. А почему нет, если она сама рада стараться? Я ж ее не заставлял, силой не загибал. Сама из трусиков выпрыгивала, еще причитала без конца: 'Геночка, миленький, что ж ты так редко обо мне вспоминаешь? Да я ж тебя жду не дождусь, да я ж тебя с утра до ночи ласкать готова'. Тьфу, противно! Лар, ну хватит, а? Ну говорю ж тебе, никогда ничего серьезного между нами не было. По крайней мере, я-то ее точно серьезно не воспринимал. И просто нечестно сейчас ставить ее между нами, как преграду. Она мне даром не нужна, честное слово!

— А если она тебя опять позовет? Если опять в одном халатике прибежит?

— Да пошла она, — возмутился Генка. — Что я, мальчик, что ли? Это тогда мне все в новинку было, в диковинку, плода запретного хотелось, перед пацанами похвастаться своими подвигами. Одним словом — детство в заднице играло. Потому и отказаться не мог. Думал, в такой ситуации только последний пацан откажется от халявы, в смысле, полный дебил и совсем уж ребенок-недоросток. А ты ж сама знаешь, как в детстве хочется быстрее повзрослеть. Я вроде и не ребенок уже был, но и взрослым, по сути, еще не стал. Вот и считал тогда — раз уж я могу иметь хоть одну девку в любое время дня и ночи, да при этом еще и пальцем не шевельнув, стало быть, уже совсем взрослый, герой! Говорю же — дурак был. Ну, Лар, хватит уже, а? Уже проехали. Нет больше никакой Сливки. Нет и не было, поняла?

Лариса помолчала задумчиво. С одной стороны, Генкины откровения были ей, как бальзам на раненное сердце. Коль уж он никогда в жизни не воспринимал Сливку серьезно, то и ревновать ей смысла вроде никакого нет. С другой стороны, она ведь прекрасно знала, что для Сливки то, что между ними было, очень и очень серьезно. Вот и получается, что она все равно ей дорогу переходит, величайшую подлость подруге устраивает. Если смотреть на эту историю с точки зрения морали и порядочности, Ларисе впору бежать от Генки без оглядки, раз и навсегда запретив себе даже думать о нем, даже смотреть в его сторону. Но почему же тогда при этой мысли все так противно холодеет внутри, почему сердце словно останавливается? И вообще, почему она должна отказываться от любви, которой ждала всю свою сознательную жизнь?! Ведь впервые в жизни сердечко сладко заныло от предвкушения чего-то запретного, но такого желанного. И она должна отказаться от счастья сама, собственными руками похоронить надежду до конца дней быть рядом с любимым человеком?!

— Ген, но ведь некрасиво получается. Она-то тебя действительно любит, она тебя так ждала, так ждала. А ты вернулся, но почему-то не к ней…

Горожанинов нетерпеливо воскликнул:

— Да как же ты не понимаешь?! Я же все равно возвращался не к ней! Даже не будь тебя, она бы получила от меня не более чем дырку от бублика! Да и как я мог бы к ней вернуться, ты сама подумай! Это же даже теоретически невозможно, потому что между нами ничего не было, ровным счетом ни-че-го! Понимаешь?!

Ларочка возмутилась:

— Ничего себе! Море секса — это, по-твоему, ни-че-го?!

Генка вновь устало облокотился на стену:

— Лорик, милая, ну как же ты не понимаешь? Секс только тогда имеет значение, когда присутствует пусть не любовь, но хоть какая-то сердечная привязанность. Со Сливкой же было, как спорт, понимаешь, чистый секс, так сказать, на скорую руку. Физиологическая потребность, как в туалет сходить, и ничего более. Ты же не станешь утверждать, что я должен жениться на унитазе за то, что ежедневно справляю в него естественные надобности.

Лариска скривилась:

— Фу!

— Вот и я говорю: 'Фу!', - кивнул Горожанинов. — Да, согласен, грубо и малокорректно. Но зато очень образно и показательно. Только для того, чтобы ты поняла, что Сливка для меня — полный нуль, она для меня не существует, как женщина. В том смысле, когда 'Женщина' пишется с большой буквы. Если она и имеет право на существование, то не более чем сосуд для отправления естественных физиологических надобностей, по крайней мере, именно так я ее себе представляю, именно так воспринимаю, и никогда не смогу воспринимать иначе. Но я уже перерос тот возраст, когда для этой цели годится любой сосуд. Я вырос из этой дури, понимаешь? Вырос! И все, хватит об этом!

Генка резким движением притянул к себе Ларочку и жадно впился в ее губы. Та и не думала сопротивляться, наслаждаясь новыми для нее ощущениями. Глаза ее закрылись сами собою, ноги стали какими-то мягкими, не слишком надежными, а потому она с нескрываемым удовольствием еще крепче прижалась к Горожанинову. Они не могли оторваться друг от друга несколько бесконечно долгих минут, познавая вкус губ друг друга, обмениваясь через тонкие свитера жаром тел, жаждущих плотской любви. Потом они еще долго стояли молча, по-прежнему тесно прижавшись друг к другу, и молчали в унисон, мечтая, что когда-нибудь дело уже не ограничится одними только поцелуями, что непременно в один поистине прекрасный день свершится таинство любви, и тогда они станут самыми счастливыми людьми на планете Земля. А пока…