Спроси у зеркала

Лариса с самого первого мгновения, когда поняла, что ее интерес к Горожанинову взаимен, сходила с ума от мысли о том, что делает что-то неправильное, запрещенное. Потому что по всему выходило, что своими действиями она предает Сливку. И пусть они с Юлькой уже давно не ближайшие подруги, но все равно Ларочка чувствовала неловкость, даже стыд, словно она стала воровкой, и не разовой, случайной, а целенаправленной, умышленной, можно даже сказать профессиональной. Потому что, как ни силилась сдержать себя, свой горящий взгляд, но ничего не могла с собой поделать. Только однажды, в ту самую памятную ночь, после утомительной экскурсии по ночной Москве, скорее даже под утро, когда добрались, наконец, до дома, она подняла этот вопрос. Впрочем, подняла она его не столько ради Сливки, сколько для успокоения собственной совести.

Нагулявшись по ночному городу, набродившись вволю по Бульварному кольцу, они добрались домой, когда над крышами многоэтажек только-только начало бледнеть ночное небо. Все были совершенно усталые, и ни Валерке, ни Генке и в голову не пришло проводить Сливку до ее парадного. Попрощались наскоро прямо у машины, 'пока-пока', и побрели в свой подъезд. И вот тут Горожанинов немножечко схитрил, опередив Валерку на какое-то мгновение, которого ему хватило на то, чтобы первым нажать на кнопку. Стоит ли говорить, что нажал он именно кнопку третьего этажа. И, лишь только лифт остановился, Генка настойчиво вытолкал друга из кабины, словно бы шутя, но все трое прекрасно понимали, что в этой шутке доля собственно шутки буквально мизерная. И, хотя Генка улыбался практически искренне, прощаясь дежурным 'До завтра!', в ответном взгляде Дидковского на какое-то мгновение проскользнула дикая ненависть. Или это только показалось? Во всяком случае, попрощался Валерка своим обычным ровным голосом: 'Адью!'

Горожанинов нажал кнопку четырнадцатого этажа. Створки двери лифта с легким дребезжанием сомкнулись, и кабина, едва подергиваясь от натуги, поехала вверх. В лифте установилось напряженное молчание. Если до этого момента Генка безумолчно балагурил, то теперь, впервые оставшись наедине с повзрослевшей и похорошевшей до неприличия подругой детства, он притих, словно прочувствовав всю важность момента. Он лишь смотрел серьезно на стушевавшуюся вдруг Ларису, скромно потупившую глазки. Потом аккуратно приподнял ее голову двумя пальцами за подбородок, и продолжал смотреть теперь уже в ее глаза. Ларочка сначала смущалась, пытаясь отвести взгляд, потом, словно набравшись смелости, дерзко взглянула на Горожанинова. Но тут, как назло, лифт остановился.

По идее, Генка, как истинный джентльмен, проводив даму до ее этажа, со спокойной совестью мог бы, не выходя из лифта, тут же спуститься к себе на восьмой этаж. Но он вышел. Лифт закрылся, и они оказались на небольшой площадке. Стоит ли объяснять, что произошло дальше?

Вот тогда-то, после первого, наверное, самого сладкого, самого трепетного поцелуя, когда Ларочкино сердечко оторвалось от положенного ему природой места и пошло гулять по ее организму в свободном плавании, обнаруживая себя оглушительным стуком то в желудке, то в горле, то в самом низу живота, то почему-то вдруг начинало бить в барабаны прямо в ушах, она, смущаясь и надеясь лишь на один-единственный возможный ответ, спросила:

— А как же Сливка?

И ее ожидания сбылись. Горожанинов прижал ее к себе, и жарко прошептал, щекотнув ухо кончиком языка так, что у Ларочки мурашки побежали по коже:

— Никаких сливок, я не ем молочного! — И уже серьезнее добавил: — Никаких Сливок, не думай об этом. Больше никаких Сливок, обещаю тебе. Да и раньше ничего не было…

Лариса попыталось было возразить, чуть отстранившись от Генки:

— Ну как же, а…

Тогда Горожанинов вновь поднял ее подбородок двумя пальцами, хотя в этом уже не было никакой необходимости, ведь Лариса и не думала прятать от него взгляд, открыто посмотрел ей в глаза и сказал четко:

— Ничего не было. По крайней мере такого, к чему бы мне хотелось вернуться. Да если что и было, то не то, о чем приятно вспоминать. Одна сплошная дурость, я ведь совсем еще пацан был. Еще не догадывался, что иногда лучше отказаться от того, что само идет в твои руки. Она ведь сама навязывалась, разве ты не помнишь? Я над ней только смеялся, и все. Конечно, меня это совсем не красит, но я не могу изменить прошлого. Что было, то было. Но, если даже это и было, то серьезно это могла воспринимать разве что Сливка. Для меня это было, как в той поговорке: 'Дают — бери'.

Гена отвернулся, на мгновение замолчал, опустил руку. Потом добавил:

— А ты сама догадалась, или как?

Лариса усмехнулась:

— Или как. Оказывается, не такая уж я и догадливая.

— А кто? Валерка? Или Сливка сама раскололась?

Лариса удивилась:

— Валерка? А он что, тоже знал? Вот ведь гад какой, а мне не сказал!

Горожанинов улыбнулся, потерся щекой о нежную Ларочкину ладошку:

— И правильно сделал. Ты же была еще совсем маленькая…

Та возмутилась, недовольно отодвинулась:

— Ничего себе 'маленькая'! Сливка, между прочим, на два месяца меня моложе, однако это не помешало тебе…

Генка недовольно поморщился. Отстранился, прижался спиной к стене, ответил пугающе прохладно:

— Никогда не отождествляй себя со Сливкой! И вообще… Это прежде всего не помешало ей, а не мне. Я не делал с ней ничего такого, чего бы она не хотела. Или она посмела утверждать обратное?

Лариса смутилась:

— Да нет, собственно… Сказала, что ты попросил ее выйти в подъезд, а там, мол, ни слова не говоря… В общем, она выразилась недвусмысленно: 'рраз, и в дамки'.

Генкины брови чуть приподнялись, выражая искреннее удивление:

— Я? Я попросил?! Ха, не смешно. Все было не совсем так. Но я думаю, тебе лучше об этом не знать.

— Нет уж, я хочу знать все, — потребовала Ларочка. — Если, конечно, ты считаешь, что я имею право знать о тебе все.

Горожанинов 'отлепился' от стены, вновь приблизился к Ларисе:

— Это ты намекаешь на нас с тобой? Ну что ж, если это единственное препятствие, тогда слушай. Только предупреждаю, приятного в этом мало. И давай сразу договоримся: сейчас я расскажу тебе ВСЁ, честно и предельно откровенно, отвечу на все вопросы, но больше мы никогда, слышишь, никогда не будем возвращаться к этой теме. Договорились?

Лариска с готовностью кивнула и Генка продолжил:

— Все началось в тот день, когда вы понаматывали себе на руки бинтов, помнишь? Вернее, нет, не так. Все началось гораздо раньше, тогда, когда мы только-только заехали в этот дом. Но то все мелочи. А то, о чем ты спрашиваешь, вернее, прелюдия к этому, началось именно с ваших дурацких бинтов. Я, собственно, и так уже догадывался, чье имя увижу на ее руке, и естественно, оказался прав. Мне это было не только неинтересно, но даже и не смешно. Она меня раздражала, сколько я себя помнил. Вообще-то, если честно и совсем уж откровенно, ты тоже меня когда-то раздражала. Помнишь, как мы с Валеркой тебе устраивали мелкие пакости, пока твоя мамаша делала прически Валеркиной? Впрочем, ты не можешь этого помнить, ты была совсем-совсем маленькая. В общем, поверь на слово, поиздевались мы над тобой вволю. Правда, нам это скоро наскучило. Потому что над тобой издеваться было неинтересно. Как бы мы ни старались, как бы ни измывались над тобой, а ты, как маленький солдатик, все равно не бежала ябедничать. Только надувала обиженно губоньки, забивалась в уголок дивана, и сидела, как примерная ученица, положив ручки на коленки. Поэтому-то и перестала раздражать, вместо этого какое-то уважение к твоей маленькой личности появилось: такая козявка, малявка, а справляется с ситуацией сама, как умеет, не зовет на помощь маму-папу, не ябедничает. Сначала оставили тебя в покое, перестали дергать, потом вообще за свою приняли. Помнишь? А Сливка, она с самого начала была другая. Первое мое о ней воспоминание, как она упорно сует мне в руки какую-то машинку. Я отказываюсь, потому что я тогда уже не играл в машинки, я ведь был уже 'взрослый', уже в школе учился, а эта сопля зеленая все пихает и пихает мне свою дурацкую машинку. Позже пихала уже не игрушки, а конфеты да яблоки. Не успеешь во двор выйти, как она тут как тут, 'на тебе, Геночка, яблочко'. Достала. И тут еще мое имя на ее руке. Я только усмехнулся, вот и вся моя реакция. Если помнишь, мы в тот день ее даже на обед к Дидковским не пригласили, она вообще с нами обедала редко, только когда уж совсем неудобно было отказывать. А вечером того дня начались звонки. До этого она звонить не решалась.