Страница 39 из 57
Депутатство, как впрочем и педагогическая деятельность, осталось в прошлом. Ныне Анна Федоровна пребывала на заслуженном отдыхе, так сказать законно почивала на лаврах. К пенсии госслужащей полагался хороший довесок и за "Заслуженного учителя", и за депутатство, этакое своеобразное "спасибо" от государства за "особо вредные условия труда на благо нашей родины, за многолетние лишения на службе народу". В итоге пенсионное содержание выходило вполне приличное, да и сын не забывал про старушку — регулярно отстегивал определенную сумму, огородик опять же — считай, что на харч тратиться почти не надо. Казалось бы — живи и радуйся. Но особо радостной жизнь Анны Федоровны не назовешь. Одиночество душило пенсионерку похлеще петли-удавки. Мужа схоронила, единственный сын уехал в Москву, ох как далеко от Красноярска… Ей бы внучков понянчить, так нет же — уж трижды побывала Анна Федоровна свекровью, а вот бабушкой не довелось… И вдруг такая радость нежданная — Сашенька приехал, сынок! Вспомнил старушку, наведался в родной город!
Первый вечер Аметист добросовестно посвятил матери. Как порядочный сын, до самой ночи старательно общался, рассказывая о своей жизни и выслушивая ее нехитрые новостишки, понимая, как несладко ей живется одной, да еще и за чертой города. Он и сам жил один, и так же за пределами города, только, в отличии от матери, каждое утро ехал на работу и весь день проводил в суете да беготне, не испытывая недостатка в общении. И то, возвращаясь вечером в пустой дом, неизменно испытывал приступы удушающего одиночества. Что уж говорить о матери, если она в город выбирается раз в неделю за покупками?!
В последующие дни ходил по друзьям-приятелям, по каким-либо причинам отказавшимся от переезда в Москву. Кому семейные проблемы мешали перебраться поближе к центру российской цивилизации, а кому-то и в Красноярске работы хватало — должен же кто-то и здесь блюсти интересы Педагога! Кроме того, и в родном Красноярье не перевелись еще лохи, а раз так, рано еще покидать насиженное место…
Погулял несколько дней в родном городе, пошатался по любимым кабачкам. Злачных мест нынче в городе поприбавилось. На каждом углу пиццерии, небольшие ресторанчики, казино… Все хорошо: и красиво, и кормят вкусно, и цены бросовые по сравнению с московскими, но — все не то… Все равно не сыскать во всем городе местечка уютнее родного "Красноярья"!
Встречу с Ольгой, первой и из трех жен самой, пожалуй, любимой и близкой до сих пор, оставил на последний день, так сказать, на десерт. А чтобы общаться было сподручнее, повел ее в тот самый кабачок, в излюбленное их местечко "Красноярье". В самом деле, ну не общаться же им при Ольгином муже!
Ольга, кажется, совсем не изменилась с тех пор. Годы идут, а она все такая же. Впрочем, возможно, он просто не замечал перемен в ней в силу того, что видятся они довольно часто, ведь Сашка навещает матушку не реже двух раз в год и ни разу еще не упустил возможности пообщаться с экс-супругой. Странное дело — во времена их совместной жизни они практически не разговаривали. А что им было обсуждать? Если не в ссоре — зачем терять время на разговоры, если можно весело и с пользой для тела провести его в постели? А уж если в ссоре, так и вовсе говорить не о чем… А после развода почему-то нашлись темы для обсуждения. И оказалось, что Ольга — совсем даже и не пустышка, как думал Сашка, а вполне разумная женщина. И после бесед по душам некоторые вещи поворачивались к нему совсем другим боком и Сашка начинал смотреть на все иначе, различая уже не только белые и черные цвета, но и многообразные оттенки. Даже в однозначно черном, по мнению Ольги, всегда можно найти светлые вкрапления. А уж в белом темных пятен вообще уйма, в чистом виде белый цвет в природе не встречается…
Оля уже почти восемь лет — чужая жена. Больше того, она уже семь лет мать. У нее растет очаровательная девочка, Анютка-одуванчик, потому как родилась малышка с совершенно белым и невесомым пушком на голове. И за прошедшие семь лет цвет почти не изменился, лишь слегка потемнел и как бы загустел, приобретя матовый оттенок китайской соломки. Теперь Ольга — не та девочка-вспышка, огонь, гром и молния. Теперь она — мудрая рассудительная женщина, хорошая жена и заботливая мать. Как меняется все в этом мире!
Одного только не знал Санька. Он уверен был, что Оля к нему питает те же нежные чувства, что и он к ней. И она действительно питала к нему нежные чувства, но совсем иного рода. Если для Саньки она была самым близким человеком после матери, этакой старшей сестрой (хотя и моложе его на два года), которому можно сказать самое-самое тайное, зная, что оно не уйдет дальше, исковерканное недобросовестным языком. Ей можно было рассказать абсолютно все, как на исповеди. И она никогда не осудит, а двумя-тремя словами повернет дело так, как Сашка его и не представлял, не видел. Ему было с ней очень легко и уютно, и он ее по-прежнему очень любил, но любил, опять таки, как сестру, нежно и трепетно, но женщины в ней он больше не видел.
Ольга же, хоть и пыталась скрыть это даже от себя, любила Сашку по-прежнему. Любила безумно, до одури, и, как в былые времена, ей порой хотелось закатить ему истерику, отхлестать по щекам за то, что он, дурак такой, не видит, не понимает, как нужен он ей, как она его любит, как страдает без него. За то, что бросил, променял ее на какую-то шлюху беспутную, заезжую "гастролерку". За то, что столько лет ей приходится терпеть рядом с собой совершенно чужого, нелюбимого мужчину, позволяя ему ласкать предназначенное только для Сашки тело. Но, взяв себя в руки, она подавляла непреодолимое желание броситься к нему на шею со словами: "Дурачок, разве ты не видишь, как я люблю тебя? Разве ты не знаешь, что я — самая лучшая женщина, ты никогда не найдешь такую, ведь таких больше нет. Не ищи — я здесь, и я твоя — ты только позови. Позови меня, Сашка!". Все эти чувства и мысли испепеляли ее изнутри, но снаружи она оставалась абсолютно спокойной, трезвой и рассудительной женщиной.
— И вот я снова один, — Сашка старательно улыбался, пытаясь скрыть свое недовольство этим фактом. — Но ты же знаешь, я не могу жить один. Меня тяготит одиночество, мне так муторно одному…
У Ольги сладко заныло сердце: вот оно! Пришел, наконец, ее час! Она знала, она была уверена — помыкается-помыкается Санька с другими бабами, да и вспомнит про свою Олюшку. Я здесь, любимый. Зови же меня, зови…
А Сашка продолжал, в пылу рассказа не замечая, как заблестел в Ольгиных глазах огонек надежды:
— Угадай, что я сделал через неделю после развода? — и, не дожидаясь ответа, рассмеялся. — Правильно, пошел искать жену. Ну, не совсем через неделю, это уж я утрирую. Но скоро. И, как обычно, в кабак! Ух, видела б ты баб московских! Уж такие ухоженные, уж такие выряженные, расфуфыренные… Только наши-то все равно лучше…
Ольга затаила дыхание: вот сейчас, вот как раз самое время, говори же, говори…
Сашка помолчал немного, после недолгой паузы продолжил:
— Только знаешь — все не то… Вроде и симпатичненькие, и стройненькие, и ножки хороши, и грудь на месте, а — не греет. Все не то, все — типичное не то… Смотрят на тебя, будто в кошелек заглядывают. Сразу по внешнему виду и даже по глазам оценивают, сколько ты стоишь. Да не жалко мне денег — ты то знаешь, я никогда не был жадным, лишь бы человек хороший попался. Так нет же, настолько приторно это все, так притворно, аж тошнит от их неискренности… И разговоры только о деньгах да шмотках… Хватит с меня Люськи такой, наелся досыта… Вот бы найти такую, как та Тома… Помнишь? Та, из-за которой мы развелись. Ведь сколько лет прошло, а нет-нет и вспомню…
Огонек в Ольгиных глазах потух. Помнишь? Еще бы, собственными руками придушила бы гадюку! Именно из-за этой шлюхи они с Санькой и расстались. А он, выходит, до сих пор по ней сохнет?
Сашка сник. Хорошая вещь сигарета! Как удобно: когда нечего сказать, закурил — и вроде говорить ничего не надо, якобы глубоко задумался. Ольга тоже закурила. Так и молчали вместе, но каждый о своем. Наконец Ольга нарушила молчание: