Страница 65 из 92
— И не говори, старина! Я хотел остаться, да не вышло. Сказали, надо обязательно быть…
На середину круга вышел Донгурак. На нем был шелковый красный халат, перехваченный желтым поясом с серебряной цепочкой, и идики на толстой подошве.
В кругу зашумели. Кое-кто вскочил, чтобы лучше его разглядеть.
Донгурак откашлялся, заговорил высоким женским голосом:
— Дорогие граждане! По поручению Улуг-Хемского хошунного комитета партии объявляю одиннадцатое собрание классовой борьбы открытым. Председателем собрания, как и раньше, буду я. Кто против? Никого нет? Вот и правильно. И не должно быть! — Он обвел взглядом круг.
Никто не проронил ни слова. Должно быть, все уже привыкли к тому, что Донгурак командовал на собраниях.
— Товарищи-граждане! — взвился еще выше голос секретаря. — Идет девятый год нашей революции. Но за это время все еще не полностью утвердились права аратов. Баи все еще держат скот в своих руках. Батраки работают на них бесплатно. Ламы читают свои священные книги, шаманы камлают и гремят бубнами. Можем ли мы дальше это терпеть? Нет! А еще у нас, товарищи-граждане, остались проклятые пережитки темного прошлого. Еще многие из вас имеют косы! Позор, товарищи-граждане!
Секретарь распалился и, срывая голос, выкрикнул:
— Не нужны косы! Эй, Лопсан, где ты? Давай ножницы. Режь мне косу — остаток темного прошлого!
Из толпы вышел плечистый пожилой мужчина.
Донгурак расставил ноги пошире, раскланялся во все стороны, будто его собирались казнить, нагнулся, упер руки в колени, закинул за спину косичку-кежеге, перевитую ленточкой, конец которой только что украшал его грудь.
— Режь, Лопсан! Скорее режь!
Лопсан медленно подошел к склонившему голову секретарю, приподнял толстыми пальцами жиденькую косицу и одним взмахом ножниц отхватил ее. Он подержал кежеге тремя пальцами, как держат за хвост пойманного суслика, встряхнул и бросил в круг.
По лугу прошелестел встревоженный шепот. И сразу же стало тихо-тихо.
Презрительно взглянув на отрезанную косу, Донгурак прокричал:
— Все видели?! Я в борьбе с классовыми пережитками участвую не на словах, а на деле. Подаю вам пример. Кто ему последует?
Тишина уплотнилась. Круг сомкнулся еще теснее. У многих побледнели лица. Мой сосед — пожилой арат — выглядел таким несчастным, будто ему должны были снести голову. Мы переглянулись с Богдановым. Он только пожал плечами.
— Лопсан! Частып! Баян-Далай! Что же вы? Чего ждете? Ну!
На зов Донгурака поднялось с десяток молодцов. Подобрали полы халатов. Засучили рукава. Кинулись по кругу искать мужчин с косицами. Чик-чик под самый корень! Только ножницы щелкали.
Люди хватали себя за головы, ощупывая место, где только что росли с детства лелеемые кежеге.
Кое-кому удавалось вырвать отхваченную косицу и спрятать ее за пазухой. Были и такие, что, лишившись извечного мужского украшения, отхватывали кежеге своим соседям охотничьими ножами. Вот, мол, не мне одному позориться!.. С аратов лил пот. Подавленные, ошарашенные стремительностью происшедшего, они молча, с каким-то ожесточением курили, окутываясь клубами дыма.
Не все безропотно сносили это насильственное уничтожение «пережитков». Находились и такие, что, вскочив на коней, пускались наутек. Их настигали, валили на землю и с неистовым торжеством лишали косичек. Доходило и до драки, когда ретивые молодчики Донгурака, разгорячаясь, отхватывали косы и у женщин…
Собрание по классовой борьбе в этот день обсуждало, если это можно назвать обсуждением, только один вопрос, Донгурак был прав: пусть говорит, кто хочет! О чем говорить?
Команда Донгурака выглядела так, как будто одержала крупную победу в бою. Парни, возглавляемые Лопсаном, ходили, спесиво подбоченясь. На лугу, где почти до сумерек резали кежеге, чадили костры, несло волосяной гарью…
Поздним вечером у меня состоялся серьезный разговор с Донгураком. Секретарь комитета закинул ногу на ногу, упер руки в бока и, глядя мне прямо в глаза, высокомерно сказал:
— По-моему, я правильно провожу собрание классовой борьбы. Если ты считаешь нашу работу левым уклоном, то твоя позиция — правый уклон. Потому что ты не хочешь затрагивать привычки народа.
Переубедить его я не смог.
До зари над Шагонаром алело зарево костров. Араты объедались мясом. Возможно, они и не примирились с тем, что произошло. Но от обильного дарового угощения трудно было отказаться. Не часто приходилось беднякам есть досыта. А тут…
С утра началось общее партийное собрание.
Как и накануне, Донгурак снова вышел в центр круга. Скрестив руки на груди, он произнес речь:
— Товарищи члены партии! Мы вчера справились с первостепенной задачей — уничтожением кежеге. Это большое дело, товарищи! Дальнейшая наша задача — решить вопрос: сколько скота изъять у аратов и сколько оставить. Я посоветовался с людьми, и наше мнение таково: оставим каждой семье по двадцать пять голов. Вот мы и собрали вас, членов партии, чтобы решить этот вопрос. Нужно вынести сейчас единогласное постановление, чтобы объявить его на собрании классовой борьбы. Кто имеет слово по этому поводу?
Он присел на корточки и закурил.
Я нисколько не удивился, когда первым протиснулся в центр круга Лопсан, тот самый Лопсан, который накануне ревностнее всех исполнял приказ Донгурака.
— Дайте я скажу несколько слов. — Он шумно высморкался. — Правильное предложение поступило: оставить по двадцать пять голов, а остальное отобрать. И никаких разговоров! У меня все.
— Можно мне? — Не дожидаясь разрешения, прямо с места заговорил молодой арат. — А по-моему, неправильно предлагает секретарь Донгурак. И Онгар-Лопсан зря его поддерживает. Мы еще не тронули Сонам-Байыра, у которого тысячи голов скота. У Бай-Хелина еще больше! Почему надо брать по пятьдесят — шестьдесят овечек у того, кто их вырастил собственными руками, и оставлять тысячи бывшим тужуметам и баям? Я против!
— Кто это? — спросил я у соседа.
Оказалось, что молодого арата зовут так же, как нашего шофера, — Дажи. Слушая его, многие согласно кивали головами.
Нельзя было терять такой момент, и я вышел на круг. Я прямо сказал, что руководители хошуна искажают линию партии и дают оружие в руки врагов революции. Разве в кежеге дело? Когда араты научатся грамоте, они сами разберутся, нужно им или не нужно отращивать косы. А сейчас наши враги закричат, зашепчут: сегодня вам отрезали косы, а завтра снимут тувинскую одежду, а после и жен отберут… И предложение товарища Донгурака об изъятии скота у аратов тоже вредно для дела революции, Если мы его примем, то признаем всех аратов феодалами. И еще я сказал, что не годится под видом собраний классовой борьбы отрывать от работы на много, дней трудовой народ и не годится резать народный скот. От имени ЦК я потребовал прекратить это.
Донгурак кивнул кому-то головой.
И тут же поднялся Частып.
— Весь лишний скот надо отбирать, и никаких разговоров! — закричал он. — Мы до революции голодали. Хватит! Много скота сейчас режем? Мы собрались для большого дела, и нечего нам пояса подтягивать. Сколько надо резать скота, столько и будем резать. Собрание должно быть сытым! А этот представитель, который выступал тут, он держит руку баев. В нем еще надо разобраться. Правильно сказал тарга Донгурак: всем оставить по двадцать пять голов! И нечего тут разговаривать!
Они здорово подготовились! «Зачем повестка, зачем доклад? — вспомнились слова Донгурака. — Пусть говорит, кто хочет». А говорили только те, кого взглядом или жестом вызывал на круг секретарь.
Поддержанный сообщниками, Донгурак приободрился.
— Много не скажу, — подвел он итог. — Правы наши партийцы. Поэтому не будем тянуть. Примем такое решение: в целях уничтожения частной собственности мы, партийцы Улуг-Хемского хошуна, призываем аратов всей Тувы осуществить конфискацию излишков скота. Количество его не должно превышать двадцати пяти голов у одной семьи.
— Нельзя принять такую резолюцию, — возразил я. — Она противоречит политике нашей партии! У Дажи заберем все лишнее и у Сонам-Байыра тоже. Как будто справедливо. А на деле не так. Сонам-Байыр даже и не знает, сколько у него скота. Он хитро рассовал его по своим батракам, пастухам да фальшивым «родственникам». Замаскировался. У него и у таких, как он, вы ничего не заберете. А заберете весь скот у самых бедных аратов. Ведь так же будет? И вы это знаете. Что же вы делаете?