Критическая температура

Она знала местечко у затона, о котором сказал Герка, в былые времена Стаська днями напролет просиживал здесь с удочкой. И Милка частенько разделяла его компанию. Удить она умела. Только никогда сама не насаживала червя и не снимала с крючка рыбу – это делал за нее Стаська.

В осинниках землю под ногами устилала прошлогодняя листва, там, где преобладали сосны, – хвоя. Вся эта залежь подсохла сверху, так что Милка прошагала в белых туфлях аж до реки, не испачкав каблуков.

Стаську увидела издалека. Опершись ногой на пенек и подперев кулаками голову, он стоял у самого берега, спиной к ней, и глядел на воду, что несла перед ним кусочки березовой коры, пучки травы с длинными, белыми щупальцами корней, ржавые листья.

Хвоя скрадывала шаги, и все же Стаська каким-то образом догадался о Милкином появлении. Выпрямился. Обернулся. Отходя от воды, медленно, не спеша поднялся на взгорок. Перед Милкой остановился.

Она тоже остановилась. И вдруг почувствовала, что вся энергия ее кончилась на этом. Упрямо добиваясь разговора со Стаськой, она так и не подготовилась к нему – не знала, с чего начать этот разговор. И одновременно с растерянностью к ней возвратилась та обидная злость на Стаську, что вдохновляла Милку в укрытии, за афишами кинопроката.

Смешно и нелепо было унизиться до объяснения с Геркой, а потом через два квартала, через пустырь и лес идти за полтора километра от дома, наконец разыскать Стаську, чтобы уставиться и молча разглядывать его, наверняка зная, что сам он, без побуждений с ее, Милкиной, стороны, не заговорит.

Но то единственное мгновение, когда не стоило больших усилий произнести любую самую пустяковую фразу («Вот ты где…», или что-нибудь в этом роде), было упущено, и Милке ничего не оставалось, как молча, выразительно глядеть на Стаську, не скрывая ни злости своей, ни униженности. В конце концов это она его разыскала, а не он ее – одного этого уже предостаточно.

Но сегодня Стаська с утра был не таким, как всегда. Его словно бы ничуть не волновало, с какой-такой новостью пожаловала к реке Милка. Заговорит она – он выслушает. Не заговорила… Стаська подобрал из-под ног сухую, ломкую рогатулину и, держа ее в двух пальцах перед собой, неторопливо побрел мимо посторонившейся Милки прочь от реки, в глубину леса.

Она понаблюдала за ним со стороны, потом догнала и пошла рядом.

В прозрачном осиннике то там, то здесь белели какой-то ласковой белизной тонкие прямые березы. А дальше, за безлистым осинником, и справа и слева, опять темнели сосны. Когда-то здесь, говорят, было самое грибное место. И нынче еще, если захотеть, поутру можно было набрать в сезон маслят на сковородку. Но для этого требовалось подняться вместе с солнцем, что Милке никак не удавалось. А через час-другой после восхода во всем Покровском лесу не оставалось крохотного грибочка…

Портфель Стаська, как и другие мальчишки, уже не носил с собой. Из-под распахнутого пиджака выглядывали сунутые за пояс две общие тетради.

Во дворе дома уже нагнеталась духота, а здесь тянуло прохладой от реки и едва уловимо пахло прелью.

Милка забрала у Стаськи рогатулину, которую он, изучив со всех сторон, по-прежнему нес в руке, дважды переломила ее и отбросила за спину.

– Тебя вчера видели во дворе, Стас…

– Ну… – Он даже не приостановился.

– Я тоже видела…

Стаська глянул на свою пустую ладонь, будто не заметил, что Милка взяла у него деревяшку.

– Я не собирался подсматривать за вами, я не знал, что вы выйдете во двор.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего.

Милка хотела задержаться, передумала.

– Что ты мнишь о себе, Стаська?

– Я? – Он шевельнул желваками на скулах. – Что значит, мню? Я ничего не мню.

– А почему ты так разговариваешь со мной?

Он вздохнул.

– Нам просто нечего больше делать вдвоем. Не о чем говорить и незачем встречаться.

Милке захотелось сказать ему что-нибудь оскорбительное, злое. Но только она почувствовала вдруг какую-то неодолимую усталость… Нежданная и незваная шевельнулась в груди жалость к самой себе и навернулись на глаза слезы.

Лет десять назад (пожалуй, не меньше, это было накануне поступления в школу) Милка простудила горло. Мать, чтобы не выпустить ее на улицу, припрятала Милкины башмаки, платье, майку и, уходя на работу, заперла ее, а ключ отдала Стаськиной матери, чтобы та время от времени навещала Милку. Стаська выкрал дома ключ, принес на лестничную площадку два кирпича под ноги себе и открыл Милкину дверь. Найти одежду им не удалось, поэтому во двор Милка выскочила босиком, в одном рваном сарафанчике на голом теле. Тогда впервые обоим крепко досталось от матерей. И выяснилось, что это совсем не больно, зато очень-очень обидно, когда тебя бьют. До того обидно, что Милка со Стаськой решили уйти от своих родителей. И они ушли в лес. Где-то здесь, на границе осинника, они сидели со Стаськой на куче сосновых лап. И было тоскливо, и было одиноко. А матери ходили по лесу и часто, тревожно звали: «Ми-ла!.. Ста-сик!..» И потому, что они все время проходили мимо, стороной, – от жалости к самой себе вот так же, как теперь, хотелось плакать Милке.

На минуту она забыла о цели своего прихода сюда и тронула Стаську за рукав.

– Помнишь, Стас, как мы прятались тут… а? Когда нас отлупили.

– Помню… – Он нагнулся и, не останавливаясь, подобрал опять какую-то палочку из-под ног.

– Тебе не хочется иногда стать снова маленьким?

– Нет, Милка…

– А мне хочется… – дрогнувшим голосом призналась она.

И тогда он опять непонятно вздохнул.

– Я, Милка, никогда не хочу того, что невозможно.

– Ты что, не хочешь разговаривать со мной?

– Если честно, то – не очень…

Она остановилась.

– Я противна тебе?..

Он не ответил. И хотя тоже остановился – не обратил внимания на Милку, что-то высматривая в глубине сосен. Она должна бы повернуться и немедленно уйти…

Не повернулась и не ушла почему-то.

– Я теперь прокаженная, да?.. Я стала хуже, да? – забыв, что уже спрашивала об этом, повторила она, от стыда и от злости едва разжав губы.

– Для меня – да… – ответил он и стал разглядывать корявую, с кое-где опавшей корой палочку.

– Почему? – И поскольку он слишком долго молчал в ответ, она повторила еще раз: – Почему, Стаська?.. Я никакого преступления не совершила.

Стаська как-то криво, совершенно непохоже на себя усмехнулся вдруг… И сказал глупость:

– Я не знаю: может, после поцелуев губы и отмываются… След все равно остается.

Милка покраснела до того, что в глазах затуманилось.

– Я бы на твоем месте постыдилась шпионить…

– Но я же говорю: нечаянно… Я не знал, что вы выйдете во двор.

– А какое тебе дело до этого?! – сорвавшимся голосом спросила Милка.

– Никакого. – Внимательно разглядывая все ту же паршивую палочку, он повел головой из стороны в сторону. – Разве я сказал, что мне есть дело до этого?

– Тебя вчера многие видели во дворе! А сегодня я видела тебя с Геркой Потанюком! Что у тебя за дружба вдруг с ним?!

Теперь Стаська глядел ей прямо в глаза.

– Уходи, Милка… – глухим, сдавленным голосом проговорил он. – И как можно скорей… Убирайся!

Милка выпрямилась перед ним.

– Не хами! – Даже ногой притопнула. – Не имеешь права хамить! Ты не мужчина, если так разговариваешь со мной!

Стаська шевельнул губами и поглядел опять в сторону, в глубину сосен.

– Я не потому так с тобой… – проговорил он с безразличием, после паузы. – Ну, что ты заподозрила меня… Мне теперь не важно, что ты или как обо мне думаешь… Мне это все равно. Я тебя не затрагиваю. Но и ты… Ты тоже лучше меня не трогай больше…

Что-то очень похожее на презрение испытала Милка, глядя на него. Едва сдержалась, чтобы не высказать ему всего, о чем она подумала в эту минуту. Зачем? Если все – от начала до конца – глупо…

– Анатолий Степанович просил тебя зайти к нему…

Стаська опять внимательно посмотрел на нее.

– Хорошо, я зайду, – сказал он. Круто повернулся и зашагал прочь от Милки.