Страница 27 из 43
А еще до того, как выскочила из дому жена Кузьмича, в группе любопытных с той стороны Жужлицы появился Николай Романович. Когда Илькину мать потащили к дому, Николай Романович еще какое-то время тупо глядел в землю рядом с трупом, где была темная лужа, затем неверными шагами подошел ближе.
– Ваня… – И тоже попытался поднять его. – Ванюшка! – Только тут Павлик сообразил, что раз Илька – двоюродный брат Николаю Романовичу, значит, и убитый курильщик – тоже двоюродный… А Николай Романович глянул на Кузьмича и схватился за голову. – Это я во всем виноват!.. Я!.. – Рванул себя за галстук в отворотах пальто.
– Чегой-то вы, Николай Романович? – успокаивающе обратилась к нему Васильевна. – Что это вы на себя наговариваете?
– Да ведь я это привез его! – Николай Романович ткнул обеими руками по направлению Кузьмича. – Я, сам, лично!
– Откуда? – Внимание толпы сразу переключилось на него.
– Да днем еще свез к мастеру его! – проговорил, будто выдавил из себя, Николай Романович. – Пацанов заодно прокатил. Пообещал заехать вечером! А он к этому времени надрызгался… Едва усадил в машину! А через Жужлицу на себе тянул – не бросишь ведь! И послушался дурака! Ружье-то у него, выходит, заряженное было?! Я волоку его, а он твердит: сам! Дойду – и только! Вырывается! Я и решил вот тут: пускай сам! Надо же! А Иван откуда?!
Павлик подумал, что он немножко привирает, будто Кузьмич вырывался.
А Николай Романович обнял рыдающего Ильку за плечи.
– Не надо, Илюха! – Хотел увести его. – Идем! Не надо!..
Того затрясло еще сильней: «Братка… Ваня…» Николай Романович не стал больше тянуть его и, опять склонясь над убитым, пробормотал:
– Несчастье-то…
Ярко взблескивая фарами на колдобинах, по Буерачной, со стороны города, летела машина. Близ Жужлицы, когда она повернула на мостки, видней стала синяя милицейская мигалка на ее крыше.
Подошел и потянул за руку Костя: «Идем, Павка! Нечего тут…» В голосе его была тревога, это заставило Павлика подчиниться.
Уже с некоторого расстояния видели, как четверо штатских, выйдя из машины, приблизились к трупу. Один тут же защелкал фотоаппаратом. Спросил о чем-то у женщин. Те одновременно загалдели в ответ, так что понять их было трудно. Кажется, фотограф спросил, трогали убитого или нет. Потом толпа ненадолго утихла, когда приехавшие начали осторожно приподнимать труп, и оживленно загудела при виде пистолета на земле, под телом курильщика.
– Повезло Кузьмичу! – знающе подытожил один из крайних мужиков. – Самооборону засчитают!
– Ну да! – возразил его сосед. – Если бы не в дым пьяный! А тут все равно хана… – И пояснил: отягчающие обстоятельства!
– Идем, Павка! – настойчиво повторил Костя. И словно бы в поддержку ему – энергичный голос одного из приехавших:
– А ну, граждане, давайте-ка разойдемся!
Тяжесть
Костя больше не отпускал Павлика, придерживая за рукав, как будто тот собирался убежать: и возле штакетника, и на крыльце. Когда вошли в комнату, оба приостановились, глядя в сторону кушетки, где безмятежно спала Вика.
А в кухне, поправив за собой ситцевую занавеску, Костя не сдержал вздоха. Потом распахнул пальто и, тронув Павлика за плечо, спросил в темноте:
– Ты почему не спал?.. Ты выходил на улицу?
Павлик ответил не сразу:
– Я, Костя, облигации отнес…
Костя машинально еще раз проверил занавеску, щелкнул выключателем и от яркого света на мгновение прикрыл глаза ладонью. Потом схватил несколько газет из-за печки, приготовленных для растопки, и ловко обернул их вокруг абажура, – благо тот висел почти на уровне его головы, отчего кухня сразу погрузилась в полумрак.
– Как отнес? Куда?
А на Павлика вдруг навалилась тяжесть и придавила: ни вздохнуть, ни шелохнуться… И говорить, думать не хотелось…
– Баптисту. Где брал, – ответил Павлик. И, зная, что Костя тоже заметил Викиного постояльца, добавил: – Он тогда еще не приехал, когда я забрался к ним… Он потом приехал.
Павлик говорил как бы через силу и ничего не мог поделать с собой. Слишком глубоко завяз он во всей этой истории, так глубоко, что не хотелось втягивать туда еще кого-то… Скажем, Костю… Или, может быть, того больше – Татьяну Владимировну… Выкарабкиваться надо было самому.
И от непонятного безразличия, от вялости в голове он каким-то образом перевернул события задом наперед, начав свой отчет о них с конца: с того, как появились в доме Вики баптист и неизвестный, когда он был уже там, как переполошился Викин постоялец, обнаружив, что шкатулка исчезла, как он оставил ее в горнице и выбрался потом из дому…
Они так и стояли друг против друга: Павлик одетый, у стены, Костя – в пальто нараспашку, посреди кухни.
– А может, этот – не про облигации спрашивал? Еще про что-нибудь?
– А что еще? – возразил Павлик. – Баптист же сказал: украла. Вика ведь ничего не брала. А я взял – облигации… – И потому что Костя промолчал в ответ, раздумывая о чем-то, Павлик спросил: – Зачем у них облигации? Ведь они выиграли? Можно сдать и получить деньги…
– Можно… – согласился Костя, глянув поверх его плеча. – Но только, Павка, деньги ведь разные бывают… Бывают маленькие и большие… – Павлик зря думал, что Костю целиком поглотили заботы о Вике. – Где вот они достают их – другое дело, а облигации эти, Павка, я слышал, можно в два раза, даже в три раза дороже продать… Понимаешь? – Павлик не понял. – Их можно продать людям, которые наворуют или наспекулируют много денег… Милиция спросит: откуда они? А те покупают вот такие облигации: мол, выиграл! И все шито-крыто. Понял?
Павлик, хоть и смутно, начал понимать. Бывают, значит, люди, которым ничего не стоит в два-три раза дороже заплатить за выигрыш, чтобы потом иметь возможность еще в два-три раза больше тратить в открытую…
Какая-то новая, непонятная жизнь окружила его. Непонятная и неуютная. В его прежней жизни было всего две облигации. На одной карандашом было написано: «Павлик», на другой – «мама», чтобы узнать, кто из них счастливее. И они вместе радостно проверяли их после каждого тиража. И выигрыш никогда не выпадал. А счастье все же существовало. Как существовали в той прежней жизни его инки, сказочное Эльдорадо, Аня…
Взгляд Павлика задержался на ширмочке и словно бы проник сквозь темноту туда, где крался по стене горбатый питекантроп. И с новой горечью Павлик спять остро ощутил свою вину перед Аней: по всем человеческим законам прикрыть ее должен был он, Павлик, а не Костя… И может, потому еще ничего не хотелось рассказывать.
– Ты что, Павка?
– Так… Не знаю, Костя… Я ведь этого, который у баптиста был, раньше слышал… – устало признался он. – Не стал тогда говорить тебе…
И с пятого на десятое Павлик рассказал, как увидел огонек в гараже, как подслушивал: про Ильку, про неизвестного…
– Это был один и тот же… Его голос, – вяло заключил Павлик.
Костя обеими руками взъерошил волосы.
– Во дела… – И вместо того, чтобы принять какое-нибудь решение, как он поступил бы в любом другом случае, неожиданно спросил после паузы: – Что же ты теперь собираешься, Павка? – Спросил серьезно, как у взрослого.
И Павлика почему-то не удивила перемена в их отношениях. Но думал он о другом. Раз пистолет оказался у курильщика, значит, врал он Ильке. И это он бродил возле тополя! Он стрелял в Павлика. А если на его пути стала Аня – он виноват в ее гибели… Хотя пока не все укладывалось в эту простейшую схему… Но для Павлика сейчас вообще ничто не укладывалось в голове! Сплошная сумятица… И было даже злое недовольство происшедшим: если Анин убийца убит, значит, все – задача решена… Но решена кем-то, не Павликом! Тогда как сделать это должен был он.
– Что ты предполагаешь дальше, Павка? – повторил Костя.
Нет, он, конечно, не перекладывал на Павлика ответственность за все возможные в будущем действия. Но по справедливости оставлял за ним первое слово. А так как разговор завяз на тайне, которая теперь обременяла обоих, Павлик ответил честно: