Изобрети нежность

С кем же повстречалась близ тополя несчастная Аня?.. Кого она увидела? Быть может, узнала в последний момент…

Чем больше самых неожиданных сведений появлялось у Павлика, чем глубже проникал он в тайную жизнь Буерачной – тем безнадежнее становилась неразбериха в его голове.

Существовал, безусловно, еще один неизвестный: икс, которого видела Аня, который стрелял в Павлика, дважды попадался ему на глаза около тополя. И может быть, говорил с курильщиком в гараже, с баптистом у него дома… Хотя ведь говорил – один, а слоняться у тополя мог другой – тот, который «шарахнул»… Кто это? Гурзик?.. Или тот, который «достаточно знает», «даже больше»… Нет, выводов Павлик пока не мог сделать.

Он думал, Николай Романович затянет Кузьмича в дом. Но тот, похоже, выдохся. Что было и немудрено, так как ростом сторож не был обижен. Против дома Мелентьевых Николай Романович довольно бережно опустил Кузьмича на землю и с трудом усадил, прислонив спиной к стволу молодой вишни. Говорить он от усталости уже не мог. Приткнул рядом с Кузьмичом ружье, которое до этого так же нес на плече, и сразу повернул назад, к Жужлице. Оглянулся, когда сторож медленно соскользнул со своей ненадежной опоры и ткнулся головой в землю. Но возвращаться и вновь усаживать его не стал, а, махнув, рукой, еще быстрей зашагал к реке.

Павлик выждал, когда тот спустится на лед, и, больше не медля, перебежал к дому.

Облегченно вздохнул уже только в сенях, тщательно заперев за собой дверь, которая сразу надежно отгородила его от непонятного мира улицы. И потому он даже не поспешил в комнату, а, сразу вдруг обессилевший, в изнеможении прислонился к дверному косяку.

Минуты или секунды простоял он так – не мог бы сказать… Дальнейшее разворачивалось быстро и опять ошеломляюще неожиданно.

Сначала, разорвав ночное безмолвие, как бы рядом с ним, вплотную к двери, грохнул выстрел. И почти вслед за этим – всполошенный Костин голос из комнаты, со стороны мансарды:

– Павка! Павка!

Как он догадался, что тот мог оказаться вне дома?

Павлик рванул комнатную дверь на себя.

– Здесь я, Костя! Здесь!

– Живой?!

– Я сейчас! Живой я, Костя! – отозвался Павлик уже через плечо и, гонимый неясными предчувствиями, выбежал на улицу.

В толпе

Люди на Буерачной будто и не спали в ожидании события – так быстро понабежали они со всей улицы к дому Мелентьевых.

Толпа кольцом окружила пространство между оградой и молодой вишенкой против калитки и поначалу, онемев, лишь сокрушенно, почти беззвучно ахала… Кто-то помчался на ту сторону Жужлицы, где был единственный телефон-автомат, – звонить в милицию. Только запоздавшие к месту происшествия нарушали тревожное оцепенение возгласами: «Кто там?! Что случилось?!» Но и они тут же умолкали, едва пробравшись к центру толпы, и, как другие, тоже не решались подойти к двум телам на земле: у калитки и возле вишенки.

Фонарей на улице Буерачной было хоть отбавляй в каждом доме: керосиновых, электрических, и ночь поэтому сразу как бы пораздвинулась от дома Мелентьевых, и загустела дальше – в садах, за Жужлицей…

Кузьмич лежал опять головой в землю, подмяв под себя ружье. Шапка его слетела, и можно было подумать, что убитый – как раз он и есть. Но сторож время от времени безрезультатно пытался поднять голову и что-то пьяно мычал про себя.

Жертва его лежала в трех-четырех шагах напротив, лицом вниз, подогнув правую ногу и как бы стараясь оттолкнуться от земли согнутыми в локтях руками. В свете электрических фонарей каждому сразу бросалось в глаза черное, правильной круглой формы пятно между лопаток на его телогрейке и темная лужа на изморозной земле, под ним. Русые, коротко остриженные волосы его были ничем не прикрыты, из-за воротника торчал угол шерстяного бабьего платка.

Однако люди с большим ужасом посматривали не на труп, который оказался чужим, а на сторожа, что сотворил все это.

Про убитого лишь то и дело спрашивали: «Чей?.. Откуда он?..» Ответить на это никто не мог.

А Павлик сразу приметил бегущего от своего дома Ильку.

Но кто-то из подошедших мужиков неожиданно громко предположил: «А вдруг он живой?» – и, храбро подойдя к трупу, обеими руками развернул его голову лицом к свету.

Ночь расхлестнулась от пронзительного крика: «Ва-ня-а!» Чуть не сбив с ног двух впереди стоявших женщин, Илькина мать бросилась к трупу и упала на него, бессознательно пытаясь развернуть его на спину. Но едва рука ее, сунутая под грудь убитого, окрасилась кровью, женщина вдруг затряслась вся и, широко открыв рот, в голос, не по-человечески закричала: «А-а-а!..» Четверо мужчин с трудом оторвали ее от сына и не повели, а потащили к дому – идти она не могла.

Илька бросился было назад, за матерью, но сначала приостановился, а потом рванулся опять к толпе и, вылетев на середину круга, будто врос в землю над трупом. Павлик никогда не видел, чтобы так плакали. Илька не проронил ни звука, но все тело его будто дергало электрическим током: дергались руки, плечи, дергалась голова – сверху вниз, а из круглых обезумевших глаз по щекам текли слезы.

Ошарашенный всем происшедшим, Павлик некоторое время даже не слышал, о чем говорят люди, не заметил, как почти вслед за ним прибежал Костя. Но когда тот, не решаясь показываться на глаза людям, осторожно дернул его сзади за пальто, Павлик на шаг отступил к нему, в темноту.

– Кто это?

Павлик сделал нетерпеливый жест и глянул в сторону дома.

– Вика спит! – предупредил Костя, сообразив, что сейчас не до вопросов-ответов. И Павлик опять шагнул ближе к центру.

Только теперь он начал различать отдельные голоса в толпе, которая давно приглушенно гудела.

– А ведь говорили: все сидит после того! Никак, отпустили на свою голову? – сказала знакомая по утренним событиям старушка в сиреневом пальто. Ей возразила какая-то женщина:

– Бежал небось! Куда там отпустили…

Но разговоры умолкли, и взгляды всех обратились в сторону Кузьмичова дома, когда выбежала на улицу его жена.

Как это часто бывает во время происшествий, тот, кому надо бы знать о нем в первую очередь, узнает и появляется последним.

Жена Кузьмича, наверное, снова крутила пластинки, ничего не слышала, а люди то ли не догадались, то ли не посчитали нужным известить ее. Выбежала она, опять простоволосая, опять с обнаженными до плеч руками, несмотря на мороз, подвижная, бодрая, как всегда. Потом будто споткнулась и, сразу встревоженная, испуганная, бросилась в образовавшийся перед ней проход. Замерла в центре толпы… Взгляд ее метнулся в одну сторону, в другую: сначала на мужа, на ружье под ним, потом на труп у калитки, опять на мужа… Кажется, все поняла. И неожиданно по-детски заплакала:

– А-лек-сей!.. А-лек-сей!..

Бросилась к нему, подняла, усадила. Он даже приоткрыл глаза. И что-то бормотнул, опять закрывая их.

– О, господи! Да что же это такое! Те-лок ведь тел-ком! – по слогам сквозь слезы приговаривала она. – Мухи ведь никогда не обидит! Как он мог?! – Она оглядывалась на людей в тщетной надежде на какую-нибудь поддержку. Но люди отводили глаза в стороны. Помочь ей они были не в силах. И тогда, обхватив мужа за плечи и прижавшись к нему, она заплакала навзрыд: – А-лек-сей!.. А-лек-сей!..

Тот же самый мужик, что подходил к Илькиному брату посмотреть, живой или не живой, опять выдвинулся из толпы, чтобы прибрать на сторону ружье.

– У него ж и второй курок взведен… Лупанет еще! – Он спустил курок и переложил ружье чуточку дальше от Кузьмича.

В толпе наверняка давно уже были все, кто мог интересовать Павлика. Но находиться сразу в нескольких местах он не мог.

Викин постоялец должен был среагировать на выстрел одним из первых. И свет в его окнах зажегся, когда на улицу выбегали еще только первые зеваки. Но вышел баптист не сразу. И Павлик знал, почему он задержался. При свете не могла не броситься ему в глаза деревянная шкатулка на столе в горнице. Теперь баптист держался несколько в стороне ото всех, ближе к своему дому, и смотрел прямо перед собой, не столько подавленный событием, сколько изумленный.