Страница 9 из 16
Он объяснял это необходимостью сохранять абсолютную секретность во всем, что касается места проведения и деталей предстоящего шоу. Что ж, контракт и в самом деле содержал несколько туманных формулировок на эту тему; нельзя сказать, что их расширенная трактовка вовсе не допускала тюремный режим и узи на плечах охранников.
— Вот высадимся на остров, там сразу полегчает, господин Селифанский, — извиняющимся тоном говорил Чичкофф. — Вы не представляете, как мне неловко применять эти экстраординарные меры. Сами понимаете, участники не должны заранее видеть друг друга. Лучше всего было бы вообще разместить их в одиночках, но это все-таки тяжеловато для психики.
— Это так, — признавал я. — Но вот зачем автоматы?
— А чеченец? — со вздохом напоминал Чичкофф. — Тот еще головорез. Да и судовая команда, доложу я вам — сущие пираты. Нет уж, знаете ли, береженого Бог бережет. Как у вас дела со съемкой?
Я уже упоминал, что на судне находилось шестнадцать участников. Честно говоря, это немного удивляло: обычно оптимальным числом актеров для подобных программ считается восемнадцать или даже двадцать. Четверо из этих шестнадцати были подписаны продюсером еще до того, как я начал снимать кастинг. Теперь Чичкофф хотел восполнить недоснятые кадры, установив видеокамеры в трех соответствующих каютах.
Израильтянин Фима-покер, первый из неохваченной четверки, занимал каюту совместно с охотником Николаем. Свое прозвище он заслужил благодаря неутолимой страсти к азартным играм. Как и всякий истинный игрок, Фима ловил кайф лишь в промежуточных состояниях крутого взлета или сокрушительного падения. Все остальные ситуации, люди и предметы имели для него смысл и ценность лишь при условии, что подлежат обмену на фишки. Собственно, называть его израильтянином было не совсем точно: Фима нигде не жил постоянно, а скитался по игорным домам Европы, то взмывая к головокружительным высотам сказочных побед, то ухая в бездонные пропасти проигрышей.
По словам Чичкоффа, Фима-покер задолжал нескольким весьма серьезным людям так много денег, что не имел ни единого шанса выпутаться. Собственно, сама его жизнь представляла теперь подобие русской рулетки. Вопрос заключался уже не в том, настигнет ли Фиму бейсбольная бита потерявшего терпение кредитора, а в том, когда и где это произойдет: в доках ли Гамбурга, в стамбульском ли переулке, на марсельских задворках, под мостом через Дунай, Амстель, Рейн, Сену, Гвадалквивир…
Нельзя сказать, что это его удручало: скорее, наоборот, в полном соответствии с перекрученной игроцкой логикой Фима видел счастливый выигрыш в каждом новом прожитом дне, даже часе. Наконец-то он начал выигрывать постоянно — если не деньги, то время! А что до маячившей впереди неминуемой финальной разборки, то — эка невидаль… мало ли он проигрывал в своей жизни? Ну, будет одним проигрышем больше — кто считает? К тому же этот проигрыш обещал стать самым что ни на есть последним, а потому и самым острым, самым волнующим, самым сладким. Ну как тут не смотреть в будущее с оптимизмом?
Чичкофф выловил Фиму в одном из подпольных казино Будапешта, без гроша в кармане и проигравшегося в пух и прах — уж не специально ли нанятым шулерам? Так или иначе, игрок, припертый к стенке требованием немедленной расплаты, стал для продюсера легкой добычей.
Теперь Фима-покер маялся взаперти в обществе флегматичного чукчи, отчаянно и безуспешно пытаясь научить своего сокамерника игре в очко. Играть было не на что, кроме как на спички, коробок с которыми обнаружился в кармане у Николая. Дело осложнялось еще и тем, что северный охотник, в отличие от Фимы, ценил спички существенно выше денег. Обучение шло туго: Николай затруднялся понять, как две карты могут значить больше, чем пять, и оттого подозревал Фиму в злонамеренном обмане. Неудивительно: винтовку ему так и не вернули, а теперь покушались еще и на спички…
Вторую назначенную к съемке каюту делили две не менее колоритные личности: московская бизнесвумен Вера Павловна Минаева и солистка берлинской панк-группы Мари Мюллер по прозвищу Маша Шалая.
Вера Павловна принадлежала к тому слою столичного общества, который еще именуется «менеджеры среднего звена». Этот слой был набросан на московские мостовые относительно недавно и, в общем, представлял собой навоз для быстрого взращивания дутых гидропонных денег. Запашок от него шел соответствующий — возможно, именно этим объяснялись огромные количества потребляемой менеджерами дорогой парфюмерии. Но, видимо, и парфюмерия не помогала в полной мере, а потому менеджеры вынуждены были носить особую одежду от лучших модельеров, дабы при помощи вычурной престижной формы отвлечь внимание наблюдателей от навозного содержания.
Понятия не имею, как именно Чичкоффу удалось заполучить столь экзотическую птицу: денег у Веры Павловны наверняка водилось немало, в рекламе она не нуждалась, да и к запаху элитных слоев принюхалась, скорее всего, в полной мере. Угрозами? Наверное, так. Уж больно выпирает над московскими грядками ахиллесова пята тамошних менеджеров: пуще всего на свете боятся они лишиться своих защитных шмоток, своего маскировочного парфюма. Еще бы: тут-то все и унюхают… батюшки-светы!..
Поразительно, но даже сюда, на чичкоффский корабль, куда все остальные прибыли без багажа, ровно в том виде, в каком их застал ритуал подписания контракта, Вера Павловна ухитрилась захватить объемистый чемодан крокодиловой кожи, битком набитый менеджерскими скорлупками и обертками от бентли, армани, барби, патека и ламборджини. Извините, если я невольно путаю имена крутых модельеров с названиями модных производителей мебели, часов или автомобилей — для меня вся эта дурь одинаково неразличима.
Зато соседка Веры Павловны по каюте, без сомнения, понимала в престижных брендах намного больше моего. Как рассказал мне Чичкофф, Марию Мюллер привезли в Германию из глухого северного поселка глухой северной республики Коми, о самом существовании которой известно мало кому за пределами российских границ. Привезли родители — еще зеленым подростком.
Этим переездом семья Мюллер завершила замысловатую петлю длиной в два столетия: с аккуратно расчерченных немецких огородов — в дикие степи Малороссии — и далее, от мозолями нажитых тучных угодий и богатых домов — под чекистский сапог, в тощие крикливые колхозы, и к стенке, и в шею, и в приклады, в щелястые теплушки, везущие на север, в снег, в смерть, в ногтями отрытые землянки, в гнилые комяцкие леса, в выросшие на собственных костях поселки, в советскую, разлагающую душу, топь, пьянство и безделье… и наконец снова — назад, в смутно родную неметчину, чужбину, отчизну.
Известно, что перемены труднее всего даются подросткам: в этом возрасте человек больше всего зависит от компании. Сначала Мария бузила, требовала отправить ее назад, к стальной печорской воде, к мутной сыктывкарской водке, к телеящику, сияющему звездами российского гламура, но главное — к привычной музыке. Именно музыки ей отчего-то недоставало больше всего: русской попсы, русского рока — рока не в смысле судьбы, а в смысле — грохочущего, завывающего, матерящегося, речитативящего, бессмысленного шума. Впрочем, кто знает — возможно, именно этот шум является одновременно и русской судьбой?
Так или иначе, но, устав пробавляться привозными дисками, юная Мария Мюллер взяла в руки гитару и превратилась в Машу Шалую — солистку непризнанной берлинской панк-группы «Smerd», составленной из таких же, как и она, ублюдков внебрачных исторических связей между доверчивой простушкой Европой и российским быком-беспредельщиком. К сожалению, удача не сопутствовала ни солистке, ни ее «смердам»: десятилетняя история группы могла похвастаться лишь несколькими провальными альбомами и пьяным субботним лабаньем в эмигрантских кабаках. Поэтому Чичкофф с легкостью завербовал Машу взамен на обещание взять музыку группы в качестве фонограммы для фрагментов шоу с Машиным участием.
Несмотря на примерно одинаковый возраст Веры Павловны и Маши, не могло быть никаких сомнений в том, кто именно играл первую скрипку в этом дуэте. Патлатая дива берлинского андеграунда, затаив дыхание, смотрела в рот лощеной москвичке. Большую часть времени соседки по каюте были заняты составлением программы гарантированного успеха «смердов». Необразованная Маша именовала программу по-простому — раскруткой, Вера Павловна поправляла — бизнес-план.