Страница 112 из 120
— Может быть, ты есть хочешь, мой мальчик? Выбор здесь не велик, но — скажи, и я возьму тебе парочку бутербродов. Ты, наверное, сегодня еще не завтракал? Не стесняйся, я знаю, что такое подполье…
О подполье он упомянул совершенно напрасно.
Я опомнился и отодвинул коньяк, который даже плеснулся. Горло у меня запечатал внезапный комок возмущения. Мне, повидимому, следовало выстрелить в этот момент. Но я почему-то не выстрелил. Я только дернулся, как припадочный, и едва не смахнул на линолеум щербатую чашечку с кофе. Руки мне абсолютно не подчинялись, будто судорога эпилепсии прокатилась по телу, я весь мелко, точно цыпленок, дрожал, но Сэнсей, как ни в чем не бывало, размешивал сахар столовской исцарапанной ложечкой и пониженный голос его переливался бархатными тонами:
— Или, может быть, тебе нужны деньги, мой мальчик? Ну, конечно, в подполье всегда нужны деньги. Ты скажи, сколько тебе сейчас требуется. И не беспокойся: это будут мои личные деньги. Если ты понимаешь, конечно, что я имею в виду. Понимаешь? Ну вот и отлично. Ты всегда и все понимал с полуслова. Я, признаться, горжусь тобою, мой мальчик. Да-да-да, не улыбайся, пожалуйста, так иронически. Существует же, как ты, наверное, слышал, гордость учителя — когда вдруг начинаешь испытывать радость за некоторых учеников. Между прочим, ты один из лучших моих воспитанников. Да-да-да, это не комплимент и не дежурная похвала. Я действительно рад, что ты стал гордым и самостоятельным человеком. Я надеюсь, что со временем ты займешь мое место во главе Департамента. И что ты намного лучше меня будешь справляться с этими отвратительными обязанностями. Потому что ты гораздо порядочнее, чем я сам когда-то был в твои годы…
И так далее, и тому подобное.
Комплиментов он мне навешал гораздо больше, чем требовалось. А к тому же заодно пропел дифирамбы и всей нашей группе. Дескать, группа выполняла важнейшие социальные функции. Она обеспечивала стабильность. Потому что вторжения теперь происходят с достаточной регулярностью, сил, которые остановили бы варваров, у города нет, и поэтому группа, нанося удар изнутри, как бы вынимает из каждого вторжения душу: обезглавливает его, раздробляет и приводит к мгновенной и безболезненной ассимиляции. Цикл таким образом завершается… Это очень важная функция, если подумать. И особенно она важна в настоящий момент, когда Радиант уничтожен по глупой случайности…
— Какой Радиант? — спросил я.
В ответ Сэнсей разразился длиннейшим периодом, из которого следовало, что он и сам здесь толком не разбирается. Но, по-видимому, существовала такая непонятная штука — управлявшая, вроде бы, городом и прилегающими областями. Дескать, именно эта штука и способствовала урегулированию. А теперь Радиант уничтожен, и будущее непредсказуемо. В общем, будь осторожен, мой мальчик, и для группы твоей и для тебя еще найдется работа…
Сэнсей перевел дыхание и как-то неожиданно для меня в быстром нервном движении осушил одним глотком свою рюмку. Движения у него вообще были какие-то резковатые. Он, наверное, внутренне волновался и старался прикрыть волнение некоторой оживленностью. Эти мелочи я хорошо подмечал. И было странно, что при всем своем мощном уме, воспитанном на интригах, при своих навыках профессионала, превосходивших мое собственное умение, по-видимому, на порядок, при своей потрясающей интуиции, которая, по-моему, его еще ни разу не подводила, он ни духом ни сном не догадывался, что я пришел его убивать — что решение вынесено и что никаких изменений здесь быть не может.
Как-то это не соответствовало образу мудрого и всеведущего наставника.
Впрочем, за наставника я его более не принимал. Я, конечно сидел и слушал его пространные рассуждения, но и слушал и даже кивал как бы в половину обычного своего внимания. Я был занят другим, потому что именно в эти минуты я уже начал прикидывать, насколько благоприятствует мне сложившаяся ситуация.
Ситуация, как мне казалось, в общем, благоприятствовала. Сонная стекляшка кафе располагалась на пересечении улиц, улицы были широкие и в данное время свободные от транспорта и пешеходов, причем та из них, на которую открывались окна кафе, как бы несколько расширяясь, сливалась с пространством площади, а, проходя за нее, образовывала аппендикс, упирающийся в канал, и в пронизанном солнцем, каменном этом аппендиксе, между серым массивом Консерватории и Департаментом учета и цен, посредине чахлого сквера, в котором дремали скамейки, громоздился чудовищный памятник, возвышающийся над фонарями: грузный, обрюзгший, пожилой человек заполнял своим телом еще более грузное и неуклюжее кресло, и ботинки его, наверное, не поместившись на постамент, тупоносыми мордами высовывались на пределы гранита.
Непонятно было, кто и кому поставил этот оскорбительный памятник, много раз в своей жизни я проходил по скверу мимо него, но ни разу не удосужился прочитать вязи строчек, высеченных между носками ботинок. Я не знал, кого этот памятник изображает, за какие заслуги и почему поставлен именно здесь, но я вдруг подумал, что теперь я, наверное, этого так никогда и не выясню. Мысль была с отчетливым привкусом горечи, но, наверное, главное все-таки заключалось в другом. В том, что, если отходить из кафе по направлению к памятнику, то возможные мои преследователи окажутся у Коры, как на ладони. И она без труда отсечет их выстрелами из своего пистолета.
Я сразу же успокоился.
Потому что мне теперь было ясно, что делать.
Сэнсей между тем судорожным глотком допил свой кофе, а затем неожиданно перевернул чашечку вверх ногами, и коричневая неприятная гуща плюхнулась на середину блюдца — словно сгусток медвежьей крови, образовав бугристое неправильной формы пятно.
— "Осьминог", — сказал он, как зачарованный. — «Осьминог» означает удачу и скорое духовное перевоплощение. Перевоплощение, значит. Чушь какая!… - Он отодвинул блюдечко. И вдруг сказал. — Плохо ведь не то, что ты собираешься меня убить, мой мальчик. Плохо то, что это ни к существенному чему не приведет. Мы и так непрерывно убиваем друг друга. Посмотри: вторжение, и далее — массовая резня, а потом период стабилизации, и снова — вторжение. Убийство становится нормой. Мы — как будто трясина, в которую проваливаются народы. Раз за разом, и — растворяются без остатка. В этом, может быть, и заключается наше предназначение. Чтобы, так сказать, перемалывать и растворять без остатка. Интересно, что будет, когда это предназначение окажется выполненным? Обезлюдевшая вселенная, темные пустые пространства. И какая-нибудь одинокая птица, которая кричит над лесами. Нет, это слишком литературно. В жизни все гораздо скучнее. Коридоры какие-нибудь. Наверное — бесконечное ожидание. И тем не менее, финал приближается. Честное слово, мой мальчик, но иногда мне кажется, что вот сейчас откуда-то с неба высунется громадная жилистая рука и небрежным движением снимет меня, точно шахматную фигуру. В коридоры и в бесконечное ожидание. Потому что мое назначение уже исчерпалось…
Сэнсей помолчал.
— А, возможно, исчерпано уже и само представление. Земной Театр обветшал. Не случайно из одних персонажей вылезает комковатая вата, а из других — шестеренки с обломанными зубцами. И вытекает мазут, не имеющий ничего общего с человеческой кровью. Скоро погаснет свет, и декорации опустеют. Вот так, мой мальчик…
Он поднял на меня светло-серые большие глаза, полные в это мгновение какой-то невыносимой печали, и, наверное, впервые с момента встречи увидев в непосредственной близости, я с огромным облегчением для себя решил, что как бы там ни было, а стрелять я в него не буду. Не буду и все! Ну их всех к черту — Сэнсея, который, как акробат, балансирует под куполом цирка, сонного несчастного Гансика, уже забытого всеми и потому вызывающего теперь не жалость, а раздражение, принаряженного аккуратного Креппера, который предает, потому что ничего другого сделать не в состоянии, иронического Крокодила, съеденного до мозга костей алкоголем. К черту Ивонну, трепещущую, как муха, попавшая в паутину, собранную энергичную Кору с ее отягощающей ненавистью. Мэра, Дуремара, Геккона. И в конце концов, Нашего Великого Покровителя. Ну их всех к черту! Пусть они думают обо мне, что хотят, но я больше не буду участвовать в этом шутовском балагане. Потому что период балаганов закончился. Хватит. Выдохся. Мне это надоело! Кукловод, скрывающийся на чердаке, больше мне не хозяин. Перерезаны нити, которые связывали меня с его черными пальцами. Я теперь самостоятельно иду на ногах, и огромные дали, скрывавшиеся за сценой, распахиваются передо мною…