Вид с холма

– Запираться бессмысленно!.. Нам все известно!.. – Вдруг бухает кулаком по столу. – Молчишь, сволочь?!.

И далее начинаются, может быть, самые тяжелые страницы романа. Если бы герой попал в этот водоворот, скажем, через несколько дней, или если бы сейчас у него было хоть десять – двадцать минут, чтобы собраться с силами, отдышаться, внутренне подготовиться к тому, что ему предстоит, он, вероятно, вел бы себя совершенно иначе. Однако нет у него ни дней, ни минут. Пылают лампы. Громыхает по кабинету нечеловеческий голос. Едва герой начинает бормотать что-то несвязное, как на него сбоку обрушивается беспощадный удар. Бьют кулаком прямо в ухо. А когда героя поднимают с пола и снова водружают на стул, еще один страшный удар обрушивается с другой стороны. Потом – еще и еще... Всякий раз, когда он пытается что-либо объяснить, его бьют то справа, то слева.

Сколько это продолжается, понять невозможно. Герой мгновенно теряет всякое представление о ходе времени. Он видит только палящий свет, все более нестерпимый, слышит гул, как будто лупят палкой в тупой чугун, чувствует вспыхивающую в голове боль, которая опрокидывает его со стула на пол. Он уже ничего не соображает. Не осознает – где он и что. Жаждет лишь одного – чтобы это немедленно прекратилось. Все человеческое в нем сразу сминается, и чтобы вырваться из мучений хоть на пару минут, он, точно в бреду, начинает называть имена и фамилии. Причем, смятение, в котором он пребывает, не оставляет ему шансов придумать что-нибудь правдоподобное. Он просто не успевает сосредоточиться. И потому – это имена и фамилии реальных людей. Он называет журналистов, с которыми когда-либо имел дело, естественно – главного редактора еженедельника и всю редколлегию, выкапывает из памяти каких-то давних своих приятелей, пристегивает сюда тех, кого вообще никогда не видел. Ему даже не приходится сочинять никаких подробностей. Следователь, видимо, поднаторевший в такого рода делах, сам подсказывает ему необходимые сведения: встречи, где обсуждались действия, направленные на подрыв конституционного строя, мнения и высказывания, свидетельствующие о критике проводимых в стране реформ, явки и обстоятельства, при которых он получал деньги от зарубежных спецслужб. Все – очень убедительно, с числами, с конкретными суммами. Герою остается лишь подтверждать, что – да, все было именно так. Неуклонно, как тень, просачивающаяся из сна, возникают контуры грандиозного заговора против России. Финансируется он, с одной стороны, Европой, с другой – Соединенными Штатами, и имеет целью территориальное расчленение Российского государства. Этакая любопытная метаморфоза, показывающая, по мысли автора, как прошлое смыкается с настоящим.

Нельзя сказать, что герой не пробует разорвать эту душную паутину. Время от времени он пытается возражать против наиболее одиозных формулировок: что-то такое мычит, корежится, мелко трясет руками. В какой-то момент, собравшись с силами, даже вполне осмысленно заявляет, что это – полная чушь. Ни один здравомыслящий человек в нее не поверит. Заканчивается это каждый раз одинаково. Кто-либо из охранников бьет его кулаком сбоку. Вспыхивают звезды боли, мир опрокидывается. Поднятый с пола герой немедленно подтверждает все, что только что отрицал. Впрочем, он не так уж и протестует. Та же слабость, тот же испуг, что смяли его уже в начале допроса, теперь подсказывают спасительное оправдание. Внятный голос шепчет откуда-то из глубины, что пусть кошмар превратился в реальность, но это не навсегда. Ночь когда-нибудь завершится, стрелки часов не останавливаются ни на мгновение, с рассветом, как он помнит из документов, тени уйдут туда, откуда пришли. В его распоряжении будет, практически, целый день. Он успеет предостеречь людей, спасти, принять меры. Единственное: время в этой реальности тянется слишком медленно. Если его сейчас увезут, то – все, обратной дороги не будет. Это он в каком-то наитии понимает. И потому когда в допросе образуется тревожная пауза, когда следователь, общем уже удовлетворенный, требует назвать еще одно имя, герой, исключительно чтобы выиграть несколько драгоценных минут, упоминает Лару.

Ситуация вновь сходна со знаменитым романом Орвелла. Там персонаж, попав в застенки Министерства любви, чтобы избежать ужаса, который его ожидает, тоже выдавливает из себя имя любимой девушки. Это – мгновения смерти, отчаяние животного, вынужденного, чтобы освободиться от зубьев капкана, отгрызть себе лапу.

Здесь – психологическая кульминация книги. Сразу же после этого следователь прерывает допрос, обещая, правда, многозначительным тоном, что они к этой теме еще вернутся. А пока герою предоставляется возможность подумать. Его подхватывают подмышки и грубо, как куль, оттаскивают в соседнюю комнату. Света там, естественно, нет. Низкое окно, как угадывается во тьме, заколочено обрезками досок. Разглядеть ничего нельзя. Герой устраивается в углу на паркете. Он весь дрожит, дышит со всхлипами, и проходит, по-видимому, достаточно много времени, прежде чем он замечает, что дверь в камеру – кстати, обычная, деревянная – оказывается, не заперта, между ней и деревянным же косяком различается широкая щель. Чуть ли не на четвереньках он добирается до нее, осторожно выглядывает, каждую секунду ожидая оклика или удара, видит неподалеку другую дверь, и полоску мутного света, пробивающегося из-под обивки. Две секунды, четыре шага по коридору – распахивается перед ним площадка, заваленная строительным мусором. Ограничивает ее дощатый забор, подпертый брусьями. Впрочем тут же – разведенные сантиметров на тридцать решетчатые створки ворот. Герой, обдираясь, протискивается сквозь них и с тупым изумление – ни на что другое он сейчас не способен – обозревает обычную московскую улицу, еще полную дремы, серые пятиэтажки, потрескавшийся старый асфальт, тусклый аквариум гастронома на другой стороне. Сворачивает с перекрестка легковая машина, мигает фарами, раздраженно гудит, поскольку герой, оказывается, стоит прямо на мостовой...

Далее события нарастают с угрожающей быстротой. Все, разумеется, складывается иначе, нежели нашептывал внутренний голос. Уже в первые же часы своего пребывания в нормальном мире, герой обнаруживает, что главный редактор еженедельника, с которым они вместе подготовили данный «эксперимент», больше не желает ничего слышать об этом. Не было у них никакого «эксперимента». Не было ни беседы о нем, ни каких-либо договоренностей. Более того, редактор категорически требует, чтобы герой в дальнейшем ему ни в коем случае не звонил, не пытался встретиться, что-нибудь объяснить. Вообще – из еженедельника он с сегодняшнего числа уволен. На вахту уже отдан приказ: не пропускать ни под каким видом. На этом их общение прерывается. Все последующие попытки героя оказываются безуспешными. Редактор отключается сразу, как только слышит в трубке его голос.

Хуже, однако, другое. В те же первые часы возвращения героя к обыденной жизни, которая, кстати, кажется ему теперь слегка нереальной, выясняется, что исчезла Лара. К ее домашнему телефону никто не подходит, сотовый с механическим безразличием отвечает, что «абонент в данный момент не доступен», а в квартире, куда герой тут же наведывается, он слышит сквозь дверь долгие звонки в пустоту. У себя на работе она тоже не появляется, а когда герой осторожно, чтоб напрасно не волновать, связывается с ее родителями, ему отвечают, что Ларочка, действительно, куда-то пропала. Закрутилась, наверное. Вы же знаете, как она бегает...

Это удар потрясающей силы. Все надежды героя на то, что, вернувшись, он спасет ситуацию, оказываются призрачными. Спасти ничего нельзя. То, что сделано по слабости, по малодушию, исправлению не подлежит. Оправданий не будет. Кошмар, проникший в реальность, уже никогда не развеется.

Начинаются беспорядочные метания. Сначала герой обращается к политикам, к депутатам, с которыми по роду своей деятельности имеет контакт, затем – к журналистам, чьи имена – теперь он себя в этом винит – назвал на допросе. Перед нами опять проходит целая галерея портретов, нарисованных хоть и мельком, но от того не менее выразительных. Результаты оказываются для героя самые неутешительные. Одни собеседники просто не верят ему, полагая, что происходит раскрут дешевой сенсации. Другие принимают за сумасшедшего, каких возле власти и средств массовой информации бродит неисчислимое множество. Третьи вдруг замыкаются и разговор обрывают. Вероятно, они слишком хорошо понимают, о чем идет речь. Однако в большинстве случаев герой сталкивается с вежливым равнодушием. Его терпеливо выслушивают, поддакивают, кивают, обещают «немедленно разобраться», «поднять вопрос», «потребовать соответствующих объяснений», но сразу чувствуется, что – это просто сотрясение воздуха. Собеседника данная тема не интересует. Он забудет о ней, как только они расстанутся.