Смешенье

Я известила моего поверенного в Версале – мсье, – что Вы, возможно, к нему обратитесь. Он весьма сведущ в подобных сделках, ибо, как я писала, заключил их более восьми десятков. Если Вы решитесь на продажу, он проследит, чтобы все бумаги были оформлены надлежащим образом.

В заключение ещё раз благодарю за помощь с доставкой писем в Англию. Возможно, в ближайшем будущем мне потребуется отправить ещё несколько, но теперь, когда Вы показали мне, куда идти, и свели меня с нужными людьми, мои слуги, среди которых есть старые моряки из Дюнкерка, справятся самостоятельно.

Элиза, герцогиня д'Аркашон.

Кофейня Исфахнянов, рю де л'Оранжери

26 апреля 1692

– Вы ожидали увидеть кого-то совершенно иного? Ничего страшного, мадам. Я тоже.

Таким словесным залпом Самюэль Бернар представился Элизе, стремительно шагая через всю кофейню к её столику.

Договорившись о встрече в кофейне, а не в салоне и не во дворце, Элиза и так отсекла многодневные предварительные манёвры, связанные с обменом приглашениями и всем прочим. Теперь Бернар одним махом перескочил через полчаса светской болтовни, начав разговор с порога. Он надвигался с таким видом, будто собирается взять Элизу под арест. Сидящие за столиками повернулись к нему, застыли и тут же отвели глаза. Те, кому хотелось уставиться, обратили взор к окнам и уставились на его карету и эскадрон вооружённых телохранителей.

Бернар схватил Элизину руку, словно брошенную перчатку, выставил для равновесия правую ногу, низко поклонился, прижал к её пальцам сухие губы и осиял всё вокруг своим блеском. Блестел он потому, что в тёмную ткань его камзола были вплетены золотые нити.

– Вы думали, я еврей, – сказал он и сел.

– А вы что обо мне думали, мсье?

– Полноте! Вы знаете ответ, просто не думаете. Почему вы вообразили, будто я – еврей?

– Потому что все так говорят.

– Но почему?

– Потому что они обманываются.

– Когда обманываются люди, в остальном вполне сведущие, это значит, что они хотят обмануться, не так ли?

– Наверное, да.

– Так почему они хотят обманываться на мой – и на ваш – счёт?

– Мсье Бернар, я отвыкла от того, чтобы разговоры начинались столь стремительно! Позвольте мне перевести дух. Не желаете ли чего-нибудь заказать? Это я не к тому, что вам надо ещё взбодриться.

– Кофе! – крикнул Бернар одетому турчонком армянскому мальчику с пушком на верхней губе. Тот робко подбирался к столику, страшась Бернара, но понуждаемый выразительными взглядами и чуть заметным пощелкиванием пальцами со стороны хозяина кофейни Христофора Исфахняна. Услышав заказ, гарсон обрадованно юркнул в кухню. Бернар оглядел кофейню.

– Я почти готов поверить, что нахожусь в Амстердаме.

– Из уст финансиста это хвала, – сказала Элиза, – однако, полагаю, декоратор хотел убедить вас, что вы в Турции.

– Убедил ли он вас?

– Нет, но я бывала в амстердамских кофейнях и разделяю ваше мнение.

– Вы не сказали, что были в Турции.

– Об этом надо было упомянуть? Или это все про меня говорят?

Бернар улыбнулся.

– Вот мы и вернулись к своей теме! Обо мне говорят, что я – еврей, о вас – что вы одалиска, засланная сюда турецким султаном в качестве лазутчицы…

– Что?!

– Именно так.

Бернар, надо отдать ему должное, умел, огорошив собеседника, тут же сменить тему. Элиза решила взять с него пример и не задерживаться на себе и турецком султане.

– Я вижу между нами лишь одно общее – призвание к финансам.

Бернар дал понять, что не вполне удовлетворён отгадкой. У него был длинный французский нос, близко посаженные глаза и рот, изогнутый в уголках наподобие лука. Лицо выражало то ли растерянность, то ли крайнюю сосредоточенность; возможно, и то, и другое. Он что-то силился ей втолковать.

– Почему я ношу парчу? Потому что я щеголь? Нет! Я хорошо одеваюсь, но я не щеголь. Нося парчу, я хочу о чём-то себе напомнить…

– Я думала, это должно напоминать другим, что вы…

– Богатейший человек Франции? Это вы хотели сказать?

– Нет, но это то, что я подумала.

– Ещё один слух – вроде того, что я – еврей. Нет, мадам, я ношу парчу, потому что таково моё ремесло.

– Вы сказали ремесло?!

– Мои родители были гугеноты. Меня крестили в протестантской церкви Шарантона – католики разрушили её несколько лет назад. Мой дед был придворный портретист, отец – гравер. Однако мне Бог не дал таланта к живописи, посему я пошёл в подмастерья к торговцу тканями.

– И отслужили весь срок ученичества?

– Porquoi non, мадам? Тогда, как и сейчас, я исполнял всё, на что подрядился. Формальное моё звание – maitre mercier grossiste pour draps d'or, d'argent, et de soie de Paris[26].

– По-моему, я наконец, поняла, к чему вы клоните, мсье Бернар. Вы хотите сказать, что мы оба – белые вороны.

– Нас невозможно взять в толк! – Бернар вскинул обе руки и растерянно поднял брови, изображая придворного. – Для этих людей… – он указал через рю де л'Оранжери на Версаль, – мы то же, что метеоры, кометы, солнечные пятна для астрономов – чудовищные аномалии, грозные знамения нежеланных перемен, доказательство разлада в системе, якобы созданной рукой Божьей.

– Я слышала нечто подобное из уст маркиза д'Озуара…

Бернар не стал дослушивать до конца столь глупую фразу; он втянул воздух и закатил глаза.

– Что он знает о нас? Он – яркий образчик тех, о ком я говорю, – сын герцога. Да, незаконный и по-своему предприимчивый, но всё равно типичный представитель существующего порядка.

Элиза сочла за лучшее промолчать. Бернар говорил очень странные вещи – словно подстрекал её, герцогиню, к вооружённому мятежу. Он, почувствовав смущение собеседницы, сбавил напор. Подошёл, шаркая туфлями, гарсон с ярким подносом, на котором стояла крохотная чашечка в узорчатой серебряной подставке. Элиза поглядела в окно, чтобы дать Бернару насладиться первыми глотками. Его телохранители давно выстроились в оборонительный периметр вокруг кофейни Исфахнянов. Однако, глядя дальше, наискосок через рю де л'Оранжери, Элиза могла видеть большой прямоугольный участок, огороженный с трёх сторон галереей, а с юга открытый слабым лучам весеннего солнца. Апельсиновые деревья в ящиках с землёй по-прежнему стояли в тёплой галерее, ибо последние ночи выдались холодными и ясными. Однако сегодня сад был полон пальмами; их-то колеблемые ветром листья, а вовсе не псевдотурецкое убранство кофейни, позволяли вообразить, что она сидит перед садом во дворце Топкапы. Бернар немного успокоился.

– Не бойтесь, мадам, мы оба – я и отец – после отмены Нантского эдикта перешли в католичество. Как вы сочетались браком с наследным герцогом.

– Не вижу, что тут общего.

– Это, если позволите, таинства, которые мы приняли, дабы выказать покорность существующему порядку. Порядку, который мы подрываем, следуя тому, что вы так метко назвали призванием к финансам.

– Не уверена, что готова с вами согласиться, мсье.

Бернар не желал слышать её слабых протестов.

– Рано или поздно король, возможно, сделает меня графом или кем-нибудь в таком роде, и все притворятся, будто забыли, что я когда-то был подмастерьем. Однако не обманывайтесь. Для них вы и я – такие же дворяне, французы и католики, как он! – Бернар выбросил руку, словно нанося удар кинжалом. Он указывал на потолочную роспись, изображавшую огромного полуголого гашишина в алом тюрбане и с ятаганом в руке. – Вот почему говорят, будто я – еврей; другими словами – необъяснимое чудище.

– Поскольку здесь остались одни необъяснимые чудища, – сказала Элиза (и впрямь, большая часть посетителей в спешке покинула кофейню), – возможно, мы…

– Ну, разумеется. Давайте ещё раз посмотрим цифры. – Бернар сморгнул. – Численность войска – около двадцати тысяч. Солдат получает пять су в день; итак, нам нужно пять тысяч ливров в день. Сержантов примерно вдесятеро меньше, чем рядовых, но получают они вдвое больше – прибавляем ещё тысячу. Лейтенант получает ливр в день, капитан – два с половиной; так или иначе, если сложить всех, считая драгун, кавалерию и прочая, набежит примерно восемь тысяч в день.

26.

Парижской гильдии оптовый торговец тканями золотыми, серебряными и глазетовыми.