Смешенье

Колесо вновь повернулось. Сёгунат Токугава объявил государственную монополию на чеканку монеты – моё семейство утратило главный источник дохода. Ружья были запрещены – ещё один источник дохода исчез. Торговлю с иностранцами ограничили – Сакай стал островом, отрезанным от остальной Японии. Но что было для моей семьи хуже всего – христианство объявили вне закона. Мой отец был не единственным христианином на службе у семьи Тоётоми, а Токугава Иэясу считал, что лишь иезуиты и приверженцы Тоётоми, объединившись, способны его победить. И тех, и других истребили.

К рождению моего отца в Японии было четверть миллиона христиан, ко времени его смерти не осталось ни одного. Произошло это не сразу, а постепенно. Началось с казни нескольких миссионеров-иезуитов в лето Господне 1597-е, а закончилось массовыми избиениями сорок лет спустя. Мой отец практически до самого конца не понимал, что происходит. Его брат вернулся на земли предков, чтобы присматривать за рудниками и тайно исповедовать христианство. Отец остался в Сакае и некоторое время пытался жить заморской торговлей. Однако сёгун сперва взял её под свой контроль, потом и вовсе задушил. Португальцам запретили въезд в Японию, поскольку они провозили священников под видом моряков. Сакай и Киото закрыли для иноземной торговли. Открытым остался только Нагасаки и только для голландцев – эти еретики не стремились спасти японцев от гееннского пламени, им нужны были лишь наши деньги.

Так мой отец стал бродячим самураем – ронином, одним из множества ронинов-христиан, оставшихся без покровительства во время описанных событий. Он перебрался на другой берег Хонсю – тот, что обращён к Корее и Китаю, – и стал контрабандистом.

Отец доставлял в Японию шёлк, перец и другие товары и вывозил беглых христиан в Манилу. До той поры у нашей семьи не было никаких связей с Манилой, поскольку мы экспортировали серебро. Если азиатскую торговлю уподобить огню, то серебро будет воздухом, поддерживающим горение, а Манила – мехами. Ибо в Манилу каждый год прибывают галеоны с серебром из рудников Новой Испании. Наши копи не могли с ними соперничать, и на протяжении поколений мы предпочитали торговать с Макао и другими портами на побережье Китая – огромной страны, которая постоянно нуждается в серебре.

Но корабли из Макао перестали пускать в Японию, даже в Нагасаки, ибо оттуда проникали монахи-португальцы, стремящиеся стяжать мученический венец. Те люди в Макао, с которыми вёл дела отец, разорились или переехали в Манилу. К тому же о ту пору он уже не торговал серебром. Поэтому он начал совершать рейсы между Манилой и некой контрабандистской бухточкой на севере Хонсю возле города Ниигата. Слава его достигла Рима, и иезуиты стали прибывать в Манилу из Гоа на западе и Акапулько на востоке и спрашивать его по имени. Отец вёз их в Ниигату; там японские христиане встречали миссионеров и тайными тропами вели в горы, где те проповедовали Слово Божье и служили мессу. А на обратном пути отец вёз японских христиан, спасавшихся от гонений. Он доставлял их в Манилу, где к тому времени уже сложилась большая община наших соотечественников-единоверцев.

Так продолжалось некоторое время. Однако в лето Господне 1635-е сёгун объявил, что отныне ни один японец не может под страхом смерти покинуть остров, а все японцы за его пределами должны в трёхлетний срок вернуться на родину. Ослушников ждала казнь. Через два года христианские ронины подняли мятеж на Кюсю и полгода сражались с войсками сёгуна, но в конце концов были уничтожены. Вскоре оставшихся христиан перебили после взятия замка Хара. Мой отец уцелел благодаря чудесам, явленным различными святыми-заступниками; о них я рассказывать не стану, ибо знаю, что ты еретик и не веришь в помощь святых. Он совершил последний рейс в Манилу и женился там на молоденькой японке.

Я родился в Маниле через три года после того, как Япония закрылась от внешнего мира. Мальчиком я умолял отца показать мне родные края, но к тому времени он был стариком, его судно – изъеденной червями развалиной. Он утешался тем, что рисовал берега, вдоль которых когда-то ходил из Манилы в контрабандистскую бухточку на Хонсю. Моя жалкая мазня, «Сто семь видов побережья на пути к городу Ниигата», лишь убогое повторение его работ.

В сравнении с отцовской моя жизнь бедна событиями. Я вырос в Маниле, среди японских католиков и нескольких священников-испанцев. Отцы-иезуиты научили меня читать и писать, христианский ронин – боевым искусствам. Со временем я принял сан и отправился в Гоа, где прожил некоторое время и немного выучил малабарский. Затем меня отправили в Рим. Я увидел собор Святого Петра и поцеловал перстень святейшего отца. Я думал, что Папа отправит меня в Японию пострадать за Христа, но он ничего мне не сказал. Я был раздавлен и по слабости и гордыне некоторое время колебался в вере. Наконец я вызвался поехать миссионером в Китай, чтобы, возможно, принять мученический венец там. Я сел на корабль, отправлявшийся в Александрию, но по пути на нас напали берберийские корсары. Я перебил множество врагов, но один из членов нашей команды, желая снискать расположение турок – будущих своих хозяев, – сзади ударил меня кофель-нагелем по голове. Турки доставили нас в Алжир и казнили предателя на крюке. Мне предложили стать корсаром, но я отказался, и меня приковали к скамье вместе с другими гребцами.

Бумажная дверь отодвинулась. Из темноты за ней показались две эбеновые груди и живот, а следом в комнату вступила их обладательница, Коттаккал, королева малабарских пиратов. За нею шёл Даппа, тоже голый по пояс, но с турецкой саблей. Стало понятно, что за бормотание слышалось последние четверть часа из-за бумажной стены: Даппа переводил королеве рассказ Гото.

Она была женщина крупная, почти со среднего европейца. Широкие бёдра обеспечивали исключительную устойчивость, когда королева стояла босиком на кренящейся палубе, и плодовитость – она родила пять дочерей и двух сыновей. Великолепный круглый живот обтягивала гладкая лилово-чёрная кожа. Джеку всегда казалось, будто он проваливается в эту чёрную огромность; по косвенным признакам можно было предположить, что у других возникает такое же чувство. Груди, выкормившие семерых, слегка обвисли, но лицо было прекрасно: круглое и гладкое, если не считать шрама на левой скуле. Затейливо вырезанные губы постоянно складывались в мудрую улыбку, даже усмешку; ресницы были густые и чёрные, как щетинная кисть. Голова постоянно словно возлежала на блюде, вернее, на целой стопке блюд, ибо, кроме бесчисленных колец и браслетов, королева носила множество дисков узорчатого булата, надевавшихся через голову на шею и составлявших что-то вроде блестящего тяжёлого воротника.

Теперь королева говорила, а Даппа переводил её слова на сабир.

– Когда мы захватили корабль с отцом Габриелем, Даппой и Мойше, ибо Джекшафто и остальные, не обладая мужеством этих троих, струсили и прыгнули за борт, подобно перепуганным крысам…

Джек низко поклонился и пробормотал: «Как всегда, искренне рад видеть ваше величество», однако королева, не обращая на него внимания, продолжала:

– Так или иначе, мои люди хотели предать их смерти, желая мне этим угодить. Однако отец Габриель обратился ко мне с речью, которая угодила мне ещё больше, и я сохранила им жизнь.

– Что он сказал? – спросил Енох Роот.

– Он сказал: «Вы вправе отрубить мне голову, но тогда вы не узнаете, как бродяга по имени Ртуть отомстил франкскому герцогу в Каире и похитил целый корабль мексиканского золота». Посему я велела ему перед смертью поведать эту историю. Он поведал, но на самом деле он говорил о том, что вместе со своими товарищами будет полезнее мне в качестве рабов, нежели в качестве обезглавленных трупов в водах Камбейского залива.

– Ваше величество сделали мудрый выбор, – сказал Енох Роот.

– Я часто в этом сомневалась, – отвечала королева-пиратка. – Даппа – полиглот, что, как он объяснил, означает человека, хорошо владеющего языком, и нашёл не один способ угождать мне при помощи языка. Габриель Гото устроил хороший, пусть и странный сад. Мойше только даром ел мой хлеб. Много раз мои советники предлагали продать их поодиночке за полцены. Несколько раз я была близка к этому, ибо в Гоа и Малакке есть превосходные невольничьи рынки. Однако, когда Джекшафто получил от Великого Могола джагир, всё переменилось, и началось строительство корабля. Вскоре даже самые недоверчивые мои капитаны спорили за честь добыть для него мачты.