Смешенье

– Мне сообщили, что курфюрст и его полюбовница околели, – тихо проговорил Лотар, – и я гадал, не уготован ли и мне визит ангела Смерти.

На скамье в углу двора было разбросано в беспорядке самое разное оружие, как если бы хозяин с мальчиком упражнялись в фехтовании. Лотар взял кинжал в ножнах и бросил Элизе.

– Стилет гашишина, который вы прячете в поясе, слишком мал, чтобы с пристойной скоростью убить человека моих объёмов; прошу вас, воспользуйтесь этим. – На Лотаре была несвежая льняная рубаха; сейчас он разодрал её, обнажив левый сосок. – Бейте вот сюда. Вы можете прежде отослать принцессу Бранденбург-Ансбахскую, чтобы уберечь её нежный взор от столь непривлекательного зрелища; если же стремитесь воспитать её такой же, как вы сами, то, конечно, пусть смотрит и учится.

– До сего дня я полагала, что искусство мелодрамы процветает исключительно при дворе Короля-Солнце, – сказала Элиза тихо, чтобы не разбудить мальчика. – Однако теперь вижу, что вы преуспели в нём не меньше других. Кем надо быть, чтобы разыграть подобный фарс?

– Кем надо быть, – отвечал Лотар, – чтобы вторгнуться в чужую семейную жизнь и назвать её фарсом? Здесь вам не Версаль, мадам, мы не настолько утончённы.

Элиза бросила кинжал на пол.

– Человек, укравший ребёнка, не вправе читать катехизис его матери.

– Когда сироту из приюта забирают в любящую семью, разве это зовётся кражей? Скорее напротив. Если вы объявляете себя его матерью, я склонен поверить, ибо сходство налицо, но вы впервые делаете такое признание.

– Вам прекрасно известно, что признать его было бы для меня гибельно.

Лотар повернулся лицом во двор и воздел обе руки.

– Смотрите!

– На что?

– Вы говорите о гибели как об абстракции, вычитанной из книг, о призраке, что терзает вас бессонными ночами. Здесь, мадам, вы видите не призрак и не абстракцию, а истинную гибель и разорение. Так любуйтесь же делом ваших рук! Вы разорили меня. Однако со мной мальчик, который зовёт меня «папа». Если бы вы признали его своим и погубили себя, как бы вам сейчас было? Лучше или хуже?

Элиза вспыхнула – не только лицом, но с головы до пят. Казалась, горячая кровь впервые с выздоровления прихлынула к дальним уголкам тела, источенным бледной немочью. Она бы смешалась и, возможно, даже сдалась, если бы годами не готовила себя к этой встрече. Ибо в словах Лотара было много правды. Однако Элиза всегда знала, что ей предстоит схватка с очень сильным противником.

– Вы не разорены, – сказала она. – Одно моё слово, и вам вернут долг вместе с процентами.

– Умоляю, не продолжайте. Вы думаете, моя голова так же пуста? – Лотар пнул сундук, и тот загудел, как барабан. – Я знал, что вы не приедете в Лейпциг, покуда не сможете предложить мне выбор между гибелью и избавлением. Полагаю, вы придумали некую весьма хитроумную комбинацию. В ваши лета я такие обожал. Однако я не в ваших летах.

– Конечно, я знаю, что вы перешли от денег к алхимии…

– Вы так уверены? И, полагаю, у вас есть некая приманка, чтобы поболтать ею у меня перед носом, что-то, связанное с Соломоновым золотом?

То, что Лотар предвосхитил её слова, смутило Элизу, тем не менее она продолжила:

– Я знаю, где оно и у кого. Если вы стремитесь к нему…

– Я стремился победить смерть, несправедливо унёсшую моих братьев, – сказал Лотар фон Хакльгебер. – Это общее стремление. Большинство людей рано или поздно смиряются с мыслью о смерти. Если я долго не мог её принять, то лишь из-за пакта, заключённого моей семьёй с Енохом Роотом. Чтобы жить среди людей, он должен был носить личины и менять их, прежде чем окружающие заметят его живучесть. Отец мой знал про Еноха – в малой степени понимал, кто он, – и заключил с ним соглашение. Отец объявил Еноха давно пропавшим родственником по имени Эгон фон Хакльгебер и разрешил тому прожить в нашем доме несколько десятилетий, а за это «Эгон» взялся обучать его трёх сыновей. Я был самым сообразительным и понял, что Енох не такой, как мы. Я думал, что он открыл некий алхимический рецепт, дающий вечную жизнь. Догадка резонная, но ошибочная. Так или иначе, она до последнего времени разжигала мой интерес к алхимии.

– И что же потушило пламя?

– Я усыновил ребёнка.

– Ой!

– Знаю, это банально. Победить смерть или уверить себя, что победил её, заведя ребёнка. Однако раньше я такого не мог. Оспа, сгубившая моих братьев, лишила меня возможности оплодотворить женщину. Я не буду говорить, что двигало мной, когда я увозил мальчика из приюта под Версалем, куда вы его поместили. То были, как вы догадались, низкие побуждения. Я не собирался к нему привязываться. Я не собирался даже оставлять его в доме. Однако случилось и то, и другое; сначала я оставил его у себя, потом полюбил. Со временем ум мой стал реже и реже обращаться к алхимии и к утраченному золоту Соломона. Я не думал о нём полгода, пока вы сейчас не напомнили.

– Что ж, тогда при всех наших расхождениях мы одинаково считаем алхимию глупостью.

– О, я отнюдь не считаю её глупостью. – Лотар поднял изъеденные оспой дуги, из которых когда-то торчали брови. – Я лишь сказал, что больше о ней не думаю. Я готов умереть. И мне почти всё равно, умру я в богатстве или в бедности. Однако вы всерьёз обманываетесь, если полагаете, что сможете забрать у меня Иоганна. Вот уж воистину будет кража – вы разобьёте его сердце, а вместе и своё.

– Я не обманываюсь. Я знаю это, знаю с тех пор, как услышала от доктора, что мальчик живёт у вас на положении сына.

Элиза обернулась к Лейбницу за подтверждением, но доктор, видимо, несколько минут назад тихонько увёл Каролину в другой конец двора, чтобы Элиза и Лотар поговорили без помех.

– Сына и единственного наследника, – поправил Лотар, – хотя вследствие ваших махинаций я не смогу оставить ему ничего, кроме долгов.

– Дело поправимое.

– Так почему вы его не поправите? Чего вы хотите? Зачем вы здесь?

– Чтобы увидеть его. Взять на руки.

– Сколько угодно! Никаких возражений! Да хоть переселяйтесь ко мне навсегда. Но вы не можете его забрать.

– Не вам диктовать мне условия.

– Глупая девчонка! Это не мои условия, а законы мира. Вы не можете признать перед миром, что родили внебрачное дитя. Вы даже мальчику признаться не сможете, по крайней мере, пока он не дорастёт до такого разговора. Заберите его и отдайте иезуитам, чтобы он стал священником и осуждал мать за грехи. Или оставьте на моём попечении и навещайте, когда захотите. Через год-два он достаточно подрастёт, чтобы гостить у вас во Франции инкогнито, если вы того пожелаете. Он будет бароном и банкиром, человеком благородного звания, протестантом и образованнейшим юношей Лейпцига; но он никогда не будет вашим.

– Знаю. Знаю всё – уже много лет.

Изуродованное лицо Лотара всегда было нелегко читать; сейчас он был то ли вне себя, то ли изумлён.

– Надо же; менее всего я ожидал увидеть вас в таком смешении мыслей.

– Не ожидали? Как нелогично с вашей стороны. Смешенье мыслей, говорите… однако вы забрали мальчика – не из любви к нему, а из ненависти ко мне и тяги к алхимическому золоту, – только чтобы полностью перемениться!

Лотар пожал плечами.

– Может быть, это и есть настоящая алхимия.

– Если бы та же алхимия наполнила меня тем же удовлетворением, что наполняет вас.

– Извольте, – сказал Лотар. – Похищение золота Бонанцы наполнило меня мстительным гневом, долгое время не дававшим мне покоя ни днём, ни ночью. Я хотел, чтобы вы пострадали так же, как я, ощутили всю меру моего озлобления. Тогда вы принялись уничтожать меня, умно и планомерно, на протяжении лет. Вы обратили против меня мою алчность. И если я кажусь вам удовлетворённым, ладно, одна из причин в том, что у меня есть сын. Однако вторая причина в вас, Элиза, в вашем барочном гневе, бушевавшем так долго и проявившем себя столь барочно. Вы показали, обнаружили то, что я некогда испытывал; из чего я заключаю, что попал в цель и между нами возникла искра.