Смешенье

– …из-за непонятного отсутствия денег, – подхватила Элиза, – которое является вместе причиной и следствием, ибо всякий, прослышавший о нём, как по волшебству превращается в скрягу и прячет свои монеты под замок.

– Вижу, вам знаком этот недуг, – сухо проговорил Лейбниц. – И нашему общему другу доктору Уотерхаузу тоже – он пишет, что Лондон поражён той же болезнью.

– Некоторые говорят, что она пошла отсюда, – заметила Элиза.

– А иные – что из Лиона.

Доктор чуть пристальнее вгляделся в Элизино лицо.

– Вы ждёте, что я клюну? – проговорила Элиза. Лейбниц на мгновение опешил, потом рассмеялся.

– Что значит «клюну»? Тоже идиома? – спросила Каролина.

– Доктор закидывает удочку и проверяет, схвачу ли я наживку, ибо у нескольких здешних торговых домов давние связи с лионским Депозитом, и если Лион обанкротился, последствия отзовутся и здесь. Так ваши лейпцигские друзья жаждут новостей, доктор?

– Я не стал бы их так называть. Мне они больше не друзья.

– Так вот у меня в этом городе враги. Враги и мальчик, не видевший мать три года и семь месяцев. Я должна подготовиться к встрече с ними. Если вы любезно согласитесь занять принцессу на несколько часов…

– Нет.

– Что?

– Вы ошибаетесь. Идёмте со мной. – И Лейбниц, грубо повернувшись к Элизе спиной, вышел из Николаикирхе. Ей оставалось лишь двинуться за ним. Каролина побежала за Элизой, остальная свита потянулась следом. Элиза, обернувшись, взглядом велела нянькам затолкать Аделаиду обратно в экипаж; та подняла такой ор, что несколько торговцев-турок, потягивающих кальяны в полумиле от церкви, удивлённо подняли головы.

– Вы очень невежливы. Что это значит?

– Жизнь коротка. – Лейбниц оглядел Элизу с ног до головы, недвусмысленно намекая на оспу. – Я могу два часа стоять в Николаикирхе, пытаясь убедить вас словами, а в конце концов вы скажете: «Я должна увидеть сама». А могу совершить с вами пятиминутную прогулку и всё уладить.

– Куда мы идём?.. Каролина…

– Пусть идёт с нами.

Они прошли через главную площадь, которая, когда Элиза была здесь последний раз, состояла из узких проходов и щелей между разнообразно пахнущими тюками и бочками. Сейчас ветер гонял пыль по опустевшей мостовой. Там и тут хорошо одетые люди по двое, по трое курили и разговаривали – не бойкими голосами рядящихся купцов, а скорее как старики, бредущие в воскресенье из церкви. Углубившись вслед за доктором в улицу с противоположной стороны площади, Элиза увидела, что торговля всё же идёт, но лишь в кофейнях под открытым небом, да и приобретения были некрупные – третья чашечка кофе, второй кусок пирога. По сторонам улицы тянулись сводчатые арки, за которыми, как знала Элиза, располагались дворы торговых домов. Однако половина стояла закрытыми, в других Элиза видела не толпу орущих коммерсантов, а праздные кучки покуривающих или потягивающих пиво людей. Тем не менее, зрелище не удручало. Казалось, разом объявили христианское воскресенье, иудейскую субботу и мусульманскую пятницу, и люди рады неожиданному, навязанному им отдыху. Лейпциг выглядел умиротворённо, как будто ртуть, отравлявшая кровь торговцев, ушла из их жил. Когда все они сходятся в таком месте, как Лейпциг, то впадают в некое коллективное безумие и преображаются в нового рода организм наподобие рыбьего косяка. Одно такое стремительное, наэлектризованное, нервное существо, появись оно на ратушной площади средневекового городишки, вызвало бы испуг и недоумение. Однако тысяча их составляла работающую машину и порождала чудеса, о которых средневековые горожане не могли и помыслить. Сегодня чары рассеялись, и вернулась деревенская тишь.

Золотой Меркурий выпрыгнул из-под замкового камня особенно большой арки посреди улицы. Ворота были закрыты, но не заперты. Доктор толкнул створку и движением руки пропустил Элизу вперёд. Та замешкалась и огляделась. В Версале переступить порог в чьём-либо обществе – значит сделать ход в шахматной игре, который непременно заметят, обсудят и на который последуют ответные ходы; человек порою тратит часы на создание выгодной диспозиции, например, устраивая так, чтобы нужные люди увидели и само событие, и кто кого пропустил вперёд. Здесь всё это было бы нелепо, но привычка – вторая натура. Элиза огляделась и выяснила, что её вступление в Дом Золотого Меркурия наблюдают человек пять: бродяга в подворотне, лютеранский пастор, вдова, метущая крыльцо, еврей в меховой шапке и очень высокий бородач с болтающимся рукавом и длинным посохом в единственной руке.

Последнего Элиза узнала. Во время долгого путешествия по Эльбе она нет-нет, да замечала шагающую по берегу высокую фигуру; иногда однорукий аистом-переростком брёл по мелководью, тыча в воду острогой. Здесь он почти не выглядел инородным телом. В Лейпциге, на перекрёстке дорог Венеция – Любек и Кёльн – Киев, собираются всевозможные странники, ходячие курьёзы, люди, не знающие, куда повернуть. Элиза отметила его лишь потому, что видела раньше. В иных обстоятельствах она бы до конца недели гадала, что ему здесь нужно, однако сейчас множество других мыслей начисто вытеснило Хлысторукого из её сознания. Элиза вступила в Дом Золотого Меркурия с видом хозяйки.

Двор напоминал кладбище, только место склепов и надгробий занимали товары: тюки тканей, бочки с маслом, ящики с посудой. Они совершенно загораживали обзор; только вытянув шею, Элиза увидела на высоте пятого этажа, на фронтоне, главные двери склада. Они были открыты и мотались на ветру. Чердак над ними зиял пустотой. Все товары вытащили во двор, как будто Лотар решил подчистую распродать остатки. Однако покупателей не было.

Что-то шлёпнулось на землю позади Элизы. Та развернулась и едва не налетела на крошечного дикаря – пигмея с томагавком. Он выслеживал её от самого входа, прячась за штабелями товара, а сейчас спрыгнул с ящика выше своего роста, намереваясь испугать посетительницу, но неожиданно для себя оказался между Элизой и Каролиной. Он обернулся к девочке, и Элиза увидела белобрысые вихры, которые не мешало бы вымыть, неровный пробор, который не мешало бы расчесать, маленькое, едва переросшее младенческую пухлость тельце, которое не мешало бы оттереть с мылом. Мальчик был в индейской набедренной повязке и мокасинах, с томагавком из черепка, который кто-то взрослый старательно примотал к палке.

Каролина оправилась от неожиданности и теперь решала, разозлиться ей или вступить в игру. «Гав!» – крикнула она. Маленький белобрысый индеец кинулся было наутёк, но с опозданием вспомнил, что дорогу ему преграждает Элиза. Взгляды их на мгновение встретились, и она узнала собственные глаза. Мальчик бросил томагавк и мигом вскарабкался по ящику с сахарными головами. Раньше, чем Элиза успела выкрикнуть его имя, он исчез в дебрях воображаемого Массачусетса.

Каролина смеялась, пока не увидела Элизино лицо и не поняла всё.

Двор окружала крытая галерея, где в прошлое Элизино посещение приказчики сидели за конторками, писали в амбарных книгах, пересчитывали и складывали в сундуки иноземные монеты. Сейчас Элиза видела только верхние части арок, но через несколько мгновений до неё донёсся детский голосок, что-то рассказывающий «папе», затем смех и какие-то терпеливые объяснения.

При звуке этого голоса Элиза машинально подняла глаза к балкону третьего этажа, сплошь украшенному золотыми Меркуриями и прочими барочными эмблемами торговли. Когда-то Лотар с доктором смотрели оттуда на неё и Джека, однако сейчас Элизиному взгляду предстало лишь полное запустение: пыльные стёкла, выцветшие занавески, замшелый камень.

Мужской голос начал что-то говорить нараспев. Элиза, плохо знавшая немецкий, взглянула на Каролину.

– Он читает сказку, – объяснила та.

Элиза двинулась на голос между штабелями товара и остановилась в крытой галерее. Почти все конторки оттуда вынесли. В нескольких шагах от неё сидел на чёрном сундуке грузный мужчина. Сундук был сплошь окован железом, но не заперт ни на одну из многочисленных щеколд, и это наводило на мысль, что он пуст. На одном колене у мужчины лежала большая книга с картинками, на другом, припав головкой к его груди и посасывая край набедренной повязки, сидел верхом белокурый индеец. Худенькие ноги в мокасинах мерно покачивались, веки были полузакрыты. Когда Элиза вступила в поле зрения мальчика, глаза на миг раскрылись и тут же снова смежились. Приход незнакомой женщины отвлёк мальчика, но лишь на мгновение, и даже чуть-чуть встревожил, но лишь пока «папа» не сказал, что всё будет хорошо. «Папа», то есть Лотар фон Хакльгебер, продолжал читать, явно не из демонстративного желания не замечать Элизу, а потому что ни один родитель не прервёт сказку, когда ребёнок сложил крылышки и пристроился подремать. На изрытом оспой носу Лотара сидели очки в золотой оправе; дойдя до конца страницы, он послюнявил палец, перевернул её и с тихим любопытством взглянул на Элизу. Веки мальчика опускались всё ниже и ниже, губы чмокали, посасывая уголок набедренной повязки, – и от этого зрелища грудь у Элизы заныла, словно наполняясь молоком. Лотар закрыл сказки и огляделся, куда бы их положить. Каролина, не задумываясь, подбежала и взяла книгу. Лотар откинулся назад, превращая себя в мягкий диван, и каким-то образом встал с сундука. Он повернулся спиной к гостям, босиком прошлёпал в соседнее помещение и уложил мальчика в самодельный индейский гамак, натянутый поперёк заброшенной конторы. Накрыв ребёнка одеялом, выпрямился, вышел в галерею и притворил за собой дверь – неплотно, чтобы, как знала Элиза-мать, услышать, если малыш заплачет.