Не страшись купели

За весь этот суматошный день Лешка не один раз подумал, как не хватает им еще хотя бы пары мужских рук. Будь Борька Зуйкин, первый помощник багермейстера, на месте, втроем они намного быстрей управились бы с черпаками. Умеет тот работать, когда у всех на виду. Но и в город все равно надо было отрядить кого-то…

Еще накануне Василий Семенович, командир земснаряда, связался с начальством, договорился о получении зарплаты на несколько дней раньше в порядке исключения. Уж использовать подвернувшуюся стоянку, так до конца; не посылать же потом снова людей в город. А сумму предстояло получать немалую: одного техника не пошлешь, особенно хохотунью Олю Князеву. Вот командир в последний момент и распорядился отправить вместе с ней телохранителем Зуйкина. Он так и сказал, добрейший Василий Семенович, без тени шутливой усмешки: «телохранителем». Было это ранним утром, когда все собрались на работу. Борька, не скрывая радости, засуетился, бросился переодеваться — откуда только шустрость взялась. Обычно он ее редко проявлял: все вразвалочку на своих плоскостопных ногах, враскачку, и голова всегда чуть-чуть набок склонена, и глаза в непонятном прищуре — точь-в-точь петух, увидевший у себя под носом зерно и раздумывающий: не то кур скликать, не то самому клюнуть. Но Зуйкин не был бы Зуйкиным, не переиначив по-своему слова командира.

— Оленька, слышь! — кричал он на бегу технику. — Я теперь не кто-нибудь, а тело… хранитель.

Князева обернулась быстро, задолго до конца рабочего дня. Причал был неподалеку, и женщины сразу заметили Олю на сходнях. Она шла последней, пропустив вперед всех пассажиров, шла почему-то одна. Ни впереди, ни сзади ее Бориса не выло.

— Гляньте, бабоньки, — попыталась пошутить Нюра, — замотала девка ухажера-телохранителя, обездолила и себя, и нас, оставила без мужского внимания. От начальника, Федора Кириллыча, его не больно-то дождешься. А Лешенька-сынок, — да не красней ты, не красней! — еще к мамке тянется.

Но ее никто не поддержал — неслыханное дело: отпустить с деньгами одну девчонку! И Федя промолчал, лишь свел брови над переносьем и с нарочитым тщанием стал ладить самокрутку.

— Где Зуйкин? — спросил он у Оли без предисловия.

— В городе остался, — ответила та с улыбочкой. — Ему квартиру надо проведать — все-таки чужие люди живут. Да и письма от матери должны быть.

— Ишь какая сердобольная, — крутнул Федя лобастой, под ежика стриженной головой. — А случись что, сама б отвечала? Выходит, распоряжение командира для тебя пустяк. Знаешь, чем это пахнет по нынешним временам?

— Так он же, Федор Кириллыч, проводил меня до самого трамвайчика, посадил на место, — непонимающе вздернула брови Оля. — А из пассажиров кто знал, что у меня в этой драной сумке тысячи? Здесь же — вы на виду… Рабочий день так и так кончается. С последним рейсом Борис обещал вернуться.

— Ладно, защитница, разберемся. Жаль, что ты не мне подчиняешься, а лично командиру. Вот ему и докладывай, как положено.

До самого вечера Федя был не в духе. Лишь отпуская Лешку в город, ласково похлопал его по плечу, наказал:

— Шибко-то не загуливай, морячок, голову не теряй. Утром должен прийти буксировщик… Ну ладно, отдыхай, пользуйся, пока город рядом. Ты у нас молодец, заслужил.

Лицо его снова потемнело, острее проявились рябинки — все в черных пороховых точечках, словно наколотых тушью.

— Ишь ты, волю почувствовал Зуйкин! Он там клешами пыль на проспекте метет, а мы здесь за него бурлачь.

Не удержался Лешка, поддакнул Феде… А сам-то, сам-то теперь как покажется ему на глаза? Одно спасение, если путейский пароход придет не раньше семи утра. Пока оттащит землечерпалку от берега. Пока подведет к ней жилую брандвахту, баржу-углярку, длинную нитку гибкого грунтопровода на понтонах. Пока учалка, то да се… Тогда все чин чинарем. Лешка успеет с утренним трамвайчиком. Тогда за ним — формально — никакой вины. Лишь перед Федей. Поволнуется тот из-за него… А если буксировщик пришлепает чуть свет?

Лешку знобко передернуло: от студеной сырости, от мыслей о надвигающейся беде.

К нему неслышно подошла женщина-матрос, остановилась напротив, устало распустив руки вдоль боков. Лешка сначала увидел протертые сгибы валенок, подшитых резиной от автомобильной покрышки. Потом уж услышал ее голос. Глухой, с хрипотцой, но не злой. Даже нотки затаенной боли почудились в нем.

— Не положено посторонним на дебаркадере. Должон знать.

Пока Лешка соображал, чего от него хотят, женщина не уходила, даже не шевельнулась. Разглядывала его. Потом бесстрастно спросила, кто он, куда направляется… Чуть слышно вздохнула, поворотилась молча и, тяжело переваливаясь, пошла к себе в дежурку. Ноги ее широко распирали надрезанные сзади голенища валенок.

— Ладно уж, пойдем… А то, поди, вовсе закоковел, — бросила она, не повернув головы.

Железная печка в каютке стояла холодная, с раскрытой дверкой, но было все-таки намного теплей, чем на палубе у воды. Женщина достала засаленный ватник, вывернула его подкладкой наружу, уложила в изголовье деревянного топчана.

— Отдыхай. На первый рейс разбужу… Пойду дровишками разживусь. С утра не топлено. — Опять протяжно вздохнула и притворила за собой дверь.

Из дремотного забытья его вывели пушечные выстрелы. Они следовали небольшими сериями — одна за другой через равные промежутки времени. Видимо, била сначала одна пушка, потом вторая, третья. Выстрелы были тугие, не звонкие, словно хлопал под порывами ветра огромный ослабленный парус. Выстрелы взаправдашние, настоящие. Не слышалось лишь снарядных разрывов. Потому что пушки били с пристрелочной площадки на территории завода возле самого берега. Били стальными болванками по далекому полигону в заречном лесу.

Об этом полигоне среди мальчишек ходило немало россказней: будто там уйма грибов, настоящих белых боровиков — лопатой греби. Ведь грибники туда не ходят: полигон охраняется, да и побаиваются люди. Вдруг шарахнет болванкой-чугуниной — не приведи господь! Но будто бы находились смельчаки и по стольку набирали грибов, что едва доносили до дому. Однажды Лешка с приятелями тоже насмелились, несколько часов потратили только на дорогу вперед. Ох и намаялись! На полигон проникли, под обстрел не попали, но грибов не принесли. Или лето выдалось не грибное, или их там не бывало никогда…

Услышав, что Лешка заворочался, женщина-матрос успокоительно проговорила:

— Спи, спи. Небось привычный к пальбе, раз здешний.

Лешка повернулся на спину, устроился поудобнее. Бойко напевала, гудела трубой в углу каюты печка. В приоткрытую дверцу виднелись раскаленные добела крупные угли. Поверх них приплясывали, трепыхались, рисуя неуловимый узор, язычки пламени. Лешка с удовольствием заснул бы снова, но сон ушел от него. То, что несколько часов назад волновало его, заботило, теперь отступило перед неизбежностью случившегося. Раньше чем с первым катером на землечерпалку не попадешь, и нечего попусту морочить голову. А что там, в затоне, будет — время покажет; тогда уж придется действовать по обстоятельствам. Зато теперь, когда немножко отлегло одно, на Лешку накатило другое — нескладно прошедший вечер.

В городе ему сразу не повезло. Он не застал дома Наташу. Ее мать встретила его холодно. Видимо, не узнала — много ли он бывал у них, да и то вон когда! — а может, просто не хотела узнавать.

Знакомы они с Наташей уже третий год, но встречаются редко. С весны до ледостава — работа на реке. Зимой из Верхнего Затона, тоже поселка водников, в город попасть нелегко — дорога кружная и транспорта каждодневного нет, а на оказию надежда плохая. И времени в обрез: единственный выходной пробегает в одночасье.

Последний раз Лешка наведался в город в начале мая, когда по Каме пошли первые трамвайчики. Они с Наташей тогда достали билеты на немецкий трофейный фильм. Это, конечно, целиком была заслуга Наташи. Где уж Лехе с его неразворотливостью, да еще в этой бурливой толчее возле окошечек касс. А Наташа проворно прошила толпу туда-сюда — только ее красивый берет и видно было, — кому-то приветственно помахала ручкой, с кем-то пошепталась в очереди и вскоре выскочила, раскрасневшаяся, с мятыми билетами в маленьком кулачке.