Меньшее из зол

По дороге на вокзал его познабливало. По спине ни того ни с сего вдруг волной пробегали мурашки. Пару раз начинали неметь пальцы. Заболело плечо, оттянутое сумкой с компьютером. Вот незадача - еще не хватало заработать какое-нибудь осложнение.

Перед входом на Московский вокзал в его голове как лист, сорванный ветром, промелькнул дурацкий стасов стишок:

Вблизи Московского вокзала

Раз трое девушек стояло

И каждый думала о том

Скорей бы стол и теплый дом,

Но из прохожих там мужчин

Не подходило ни один.

На перроне перед посадкой в "Красную Стрелу" им вдруг овладела страшная тоска. Шаркали ноги по асфальту, пахло угольным дымом, а он чувствовал, что никогда сюда не вернется, или, если вернется, то настолько другим, как если бы это был уже не он.

Андрей никогда не был сентиментальным, но на глазах его выступили слезы.

Необычный скачок настроения напугал его больше, чем телесное ощущение болезни.

Усилием воли он заставил себя успокоиться и прошел в международный вагон. Снегирев уже сидел в купе. В вагоне было жарко. Андрей подумал, что при простуде это неплохо.

В присутствии Снегирева тревога Андрея уменьшилась. Виталик показал ему газету с одной из их собственных статей против вирусной гипотезы. Еще раз пролистали доклад на компьютере.

-- На твою часть отводится всего десять минут, - сказал Снегирев.

-- Тем труднее...

Всю ночь Андрея мучали кошмары. Какие-то кривляющиеся хари обступали его, дышали в лицо.

Утром он чувствовал себя совершенно разбитым. Что с того, что их встречала машина? Сознание будто заволокло дымом.

Завтрак в дорогом кафе лишь незначительно укрепил его силы.

Его опять познабливало, ныло плечо. Снегирев наконец что-то заметил и спросил Андрея, что с ним. Тот подробно описал свои неприятные ощущения.

-- Возможно, грипп. Смотри, не подкачай! - сказал Снегирев.

Доклад был назначен на 11. Сразу после кафе их отвезли то ли в министерство, то ли в госкомитет, то ли куда еще. Скобелев запомнил дубовые двери в два человеческих роста, сверкающие латунные ручки, мягкие ковры под ногами, холодный коричневый мрамор колонн... К одной из них он прислонился лбом, собираясь с мыслями.

Перед докладом Снегирев распустил в стакане содержимое какой-то ампулы и дал ему выпить.

Как ни странно, доклад - Андрей говорил о неправильном истолковании статистики сторонниками вирусной гипотезы - прошел прекрасно. У него не было сил задумываться над тем, что он говорит, и поэтому выступал он очень уверенно. Заранее подготовленный текст проецировался на экран. Ему задавали какие-то вопросы, он отвечал. После выступления Снегирев крепко пожал ему руку.

Когда все кончилось, Андрея отвезли на какую-то квартиру, похожую на снегиревскую. Евроремонт, картины...

Планировалось провести в Москве несколько дней, но Снегирев увидел, что Андрей совсем плох. Померили температуру. Было 38®. Снегирев позвонил куда-то. Привезли билет на ближайшую "стрелу".

Перед отъездом его накачали антибиотиками, температура уменьшилась, он почувствовал себя лучше. Однако продолжало болеть плечо, подташнивало.

На машине с затемненными стеклами его отвезли на вокзал. Все эти переезды, метания, выступление в министерстве, поразительно напоминали один из его снов.

- Приедешь, сразу позвони в Центр. Ребята организуют тебе хорошего врача, - напутствовал Снегирев.

В дороге Скобелеву не спалось. Мысли все хуже его слушались. Он вдруг решил, что умирает. Он, однако, был настроен совершенно фаталистически и не собирался предпринимать решительно никаких действий для своего спасения.

К половине девятого, изумляясь, что все еще жив, Андрей вышел на перрон, а котором немногим более суток назад прощался навсегда с Петербургом. Ему захотелось поцеловать заплеванный асфальт, он с трудом подавил это желание.

Зная, что дома нет еды, Скобелев заставил себя позавтракать в вокзальном буфете.

Как добирался домой, он не помнил.

В квартире его стошнило.

Кое-как прибравшись, он застелил постель, переоделся в тренировочный костюм, лег. На глаза ему попался градусник. Андрей померил температуру. 39.9®. Это почему-то привело его в восторг. Телефон стоял возле дивана, но звонить никуда не хотелось. Его вдруг осенила идея, что если он потеряет сознание, то разберется наконец в сонной болезни. Эта идея чрезвычайно ему понравилась.

Телефон, однако, зазвонил сам. Скобелев взял трубку. Звонила Катя. Андрей не помнил, что говорил ей, но через некоторое время оня приехала. Он дотащился до входной двери и даже справился с замком. Правда, после этого снова пришлось идти в ванную - его опять тошнило.

Перепуганная Катя вызвала "скорую".

В машину Скобелева несли на носилках.

---*---

Что-то вонзилось Скобелеву в позвоночник, от боли он даже вскрикнул.

- Двенадцать тысяч, не меньше. Какая мутная! - сказал кто-то.

Его повренули на спину.

-- Менингококкцемия, - сказал кто-то другой, пальцем тыкая его в живот.

Он уже ничего не понимал.

Начало бреда было черно-белым и в общем напоминало один из рядовых снов. Правда, все двигалось в непривычно быстром темпе, как в фильме, снятом в начале века.

Действие разворачивалось в огромном здании. Окон не было, однако откуда-то просачивался бледный свет.

Андрей пробегал по коридорам, по которым целеустремленно, как в подземных переходах, шли люди. Пробирался через огромные, как площади, залы, где тысячные толпы в такт хлопали плохо различимым ораторам на серых трибунах. Сбегал с этажа на этаж по сумрачным лестницам. Съезжал на эскалаторах. Опускался на лифтах.

"Это - прошлое?" - задавало слабо трепыхающееся сознание неуверенный вопрос.

Казалось, над ним уже тысячи этажей, позади тысячи залов. Становилось все темнее. В толпе теперь попадались - все чаще и чаще - не то маски, не то звериные морды. Рожи эти, эти личины, казались невыносимо мерзкими. Но он теперь чувствовал, и это было ново, что в силах побороться с ними. Наконец, он бросился к ним. Они кинулись прочь.

Андрей не помнил всех деталей преследования. Где-то мелькнуло с обычной угрозой "маковое зернышко". Но он чувствовал себя таким сильным, что смахнул его на пол - и ничего не случилось.

Очень скоро, однако, ему стало казаться, что преследуемые издеваются над ним. Он не мог догнать ни одного из них. Похоже, толпа, которая текла по коридорам, тоже включилась в игру, мешая погоне. То там, то здесь среди обыкновенных лиц мелькали уродливые личины.

В конце концов он очутился в громадном зале с гранеными стеклянными колоннами. Колонны, как зеркала, отражали тусклый свет. Все напоминало увеличенную во много раз станцию метро при аварийном освещении. Иногда его обманывали отражения в стекле. Бесплодное преследование разозлило его. Неужели он не может разделаться со своими противниками?

Он перестал метаться по зале и замер, выжидая.

По мере того, как он ждал, противники наглели. Все ближе мелькали их по-обезьяньи кривляющиеся рожи. Между тем нарастало сознание копящейся в нем чудовищной энергии.

Наконец он нанес удар. Последствия оказались больше, чем он рассчитывал. Одно мгновение он чувствовал, как освобожденная энергия несется во все стороны, сокрушая ненавистные стены, обращая в пыль перекрытия. Словно створки дверей, распахнулась крыша. Выше было голубое небо.

Ослепительно сияло солнце. Краски так горели и переливались, будто вещи светились изнутри. Эта невероятная яркость ощущений относилась не только к зрению, но и к слуху, и восприятию запахов, к осязанию.

Перед ним, одна красочнее другой, сменялись картины. Только что он наблюдал за горнолыжными соревнованиями, вдыхая полной грудью кристалльно-чистый весенний воздух, только что по голубоватому снегу с лиловыми тенями проносились желтые, красные, голубые лыжники, и вот уже он летел над полосой уходящих к горизонту коралловых пляжей, рядом с которыми плескалось изумрудное море, а в следующий момент - стоял на тротуаре южного городка из белого камня и момо него двигалось под музыку праздничное шествие: шли, сверкая медными трубами, оркестранты, за ними танцовщицы в разноцветных юбочках, затем негритята в красных фесках, а вот уже он плыл на лодке по широкой, коричнево-золотой реке, а в ярко-синем небе кружились точно отлитые из серебра чайки. Он никогда еще не чувствовал такой свободы.