Тётя Mina

Мой Максим взял волю: сделался он чем-то вроде связного между нашим лагерем и лагерем военнопленных. Наши девчата добывали обувь, одежду, кепки и всё это с превеликой осторожностью передавалось в лагерь военнопленных. Эту операцию с блеском выполняли старшие ребята, и не последнюю роль в таких делах играл и Марк"

Партия готовых к побегу пленных уходили из лагеря при очередном налёте союзной авиации. Это было нетрудно делать: охрана тогда думала о сохранении своих жизней, а не о том, какое количество пленных совершит побег. Да и можно их понять: пленный — он чужой человек, а жизнь-то своя! Кому не хотелось тогда посмотреть, чем всё закончится?

Так и шла "работа": пленные писали записки девчатам из нашего лагеря, девчата готовили экипировку, Марк помогал ребятам выполнять связь:

"ничего не могла я ему сказать, но страх постоянно держал меня за горло: "а вдруг ребята сорвутся!? Что тогда с ними будет!? Так ведь можно и пулю получить"

Впервые она упоминает фамилию старшего мастера "Генкина" Всё та же наша языковая ошибка: нет у немцев нашей, русской "Г" первой в фамилиях. Не знаю немецкого языка, но фамилия старшего мастера была, скорее всего "Хенкин" с придыханием, как меня, спустя пять лет после окончания войны, учил в школе на Урале замечательный педагог немецкого языка Рейнгольд Мартин Штолль.

"какие они "конспираторы"? Мальчишки! От глаз мастера Хенкина такая деятельность Марка не ускользнула. А тут заговорили о фронте, что надвигался с востока, и военное начальство потребовало от шахты выделить двести пятьдесят человек на рытьё окопов. Попал в списки и Максим. Отправляли в выходные дни, начальства нет, кинуться не к кому! Всё, пропал малый: окопы — это, почитай, то ж е фронт! Стрельба! Столько натерпелась, отстаивала, много прошла, а теперь всё летит к чёрту! Завыла я не судом Божьим! Началась у меня истерика, кричу полицаям:

— Не пущу! — а немецкие полицаи говорят:

— Что мы можем сделать? Приказ сверху поступил, как против приказа идти? Что с ними будет? Кругом бомбят! — а для меня их доводы — пустой звук!

А я ничего признавать не хочу! Был там один русский переводчик, хороший малый, говорит:

— Не беспокойтесь, он будет со мной! Он язык знает вот и будет мне помогать. Его никто и никуда не направит — Марк и раньше с этим переводчиком дружно жил, возможно, что у них и были какие-то совместные дела, да только меня в них не посвящали.

На рытьё окопов набрали двести пятьдесят человек, как и требовали от шахты, а всего на шахте работало не более тысячи. Были добровольцы, что сами просились поехать: приедалась работа на шахте, хотелось разнообразия. Хотя и с пулями. В таком возрасте не думают, что пуле безразлично, в какую голову влетать: в старую, или молодую. Тут один парнишка и говорит:

— Как на перекличке дойдёт номер Макса, так я и выкрикну, и всё будет "Зер гут" Так, что прощевайте! Если удастся — уйду к нашим. Это хорошо, что они надумали окопы рыть, только воевать не придётся им. "Перекличка — перекличкой, а что будет, когда уйдёт эшелон!?"

Всё так и получилось, как говорил парень. Отозвался на перекличке за Марка, ребят отправили на станцию и погрузили в эшелон. Я сидела в бараке и психовала до тех пор, пока провожающие не пришли в лагерь и не сказали, что эшелон ушёл. Только тогда и выпустила Марка из шкафа. С перекличкой всё обошлось, а вот что делать дальше? Сидит Марк в бараке вместе со мной и ругается:

— До каких это пор я буду держаться за твою юбку!? Почему я тебя послушался!? — окно в бараке было открыто, и на тот момент проходил немец, охранник, что частенько приходил ко мне на станцию покурить. Увидел Макса и говорит:

— Макс, варум никс фарен окоп? — Марк объяснил, что тётка не пустила. Тот постоял немного, поговорил с Марком, и ушёл.

— Иди на шахту и спрячься! Не ходи в столовую, принесу тебе поесть. И вообще носа не показывай в лагере! Забудь про утренние бутерброды, не попадайся на глаза лагерной администрации, авось обойдётся!

На другой день старший мастер Хенкин увидел Марка на шахте и очень удивился:

— Никс фарен!? Гут! — тут же позвонил в лагерь и велел поставить на довольствие…". Легализовал парня.

Мобилизованные на окопы вскорости вернулись, но не все: половина разбежалась. Фронт двигался быстро, и нужда в окопах отпадала ещё быстрее: некого было посылать в те окопы.

"…жаль мне того парнишку, что вместо Марка вызвался поехать на рытьё окопов и мечтал "дать тягу" к своим. Эшелон с "окопниками" направили на запад, а парень мечтал о востоке! К американцам он мог попасть! Перед уходом поцеловала я его и пожелала благополучно пройти всё…"

Где ты сейчас, хлопец? Закончил пребывание в этом мире среди своих? Или чужих? В Штатах, или Канаде? Как с тобой обошлись? Ты жив? Помнишь работу на шахте в Эссене? В ином мире обретаешься? Тогда пусть твоей доброй и смелой душе будет вечный покой!

Глава 2. "Горячая"

"…ночные бомбёжки участились, но мы на них не обращали внимания. Никто из барака не бегал прятаться в бомбоубежище. Немцы-шахтёры дивились, глядя на нас:

— Как это вы не боитесь смерти!? Почему в налёт продолжаете спать в бараке!?

Дело до смешного доходило: нас поднимали с коек, как только начинался налёт, и гнали в убежище. Сонные девчата ругались с охраной лагеря и разбегались от них по тёмным углам: электричество во время налёта отключалось, и у охраны были только электрические фонарики. Охранники ругались и начинали думать о спасении своих животов.

Американцы знали о лагере, поэтому за все бомбёжки на территорию лагеря упала всего одна бомба, не причинившая никому вреда"

Тётя не знала такого, как "бреющий полёт", поэтому написала так:

"…иногда самолёты так низко пролетали над крышами бараков, что опустись ещё хотя бы на пару метров ниже — и конец самолёту! Врежется! Жутко было смотреть на этих лихачей! Или они, эти чёртовы американцы, пьяные летали!? Тогда почему всё же никто не врезался!?

Дневные бомбёжки чередовались с ночными и мы всё чаще стал собираться в "клубе"-туалете. В том, который однажды чистить заставили, в подвале. Подвал надёжный, его бомба не всякая, думаю, взяла бы… Прочный, немецкий…

Обсуждали новости, какие кому были известны и пришли к одному: "Германию окружили кольцом". Немцы сами стали говорить, что им подаваться некуда, но есть в кольце проход маленький и через этот проход начинается эвакуация всех мужчин от четырнадцати лет. Всех, кто желает. Даже и пленных здоровых вывозили, а больных оставили в бараках. Женщинам эвакуироваться не предлагали, оставляли в лагере. Тогда я и подумала: "а что эта эвакуация мне? Скитаться где-то? Хватит"! Вот я Марка взяла к себе в барак, да и спрятала в шкафу, пока эвакуировали мужчин"…

И они остались одни. Дали им охрану из числа шахтёров, но от кого нужно было охранять женщин?

"…Германию бомбят, а они принесли гармошку (возможно, что она аккордеон называет "гармошкой) и так отплясывали с нашими девчатами в подвале барака, что походили на малых детей оставленных родителями. Поют, танцуют русские, украинские и немецкие танцы и горя нет, что всему "капут". На песни заглянула немка с мужчиной, и очень расстроились, что их соотечественники так веселятся с русскими "медхен"!

На другой день они вообще остались одни в лагере. Хозяйничали, как умели: пошли по складам, набрали картофеля и наготовили от души! Напекли лепёшек из запасов муки и устроили свободный пир!

"… а ночью стали снарядами бить по нашему лагерю потому, что американцы первым делом, как занимали город, идут в лагерь. Вот немцы и давай "садить" по лагерю: раз там американцы, то их так и накрыть хотели. А девки, как взбесились! Говорю им:

— Вы, что, век не ели!? Пусть канонада пройдёт! — какое там! Это были не авиационные налёты, это было хуже"!