Уникум Потеряева

Как раз тогда экономика полезла по всем швам, являя огромные черные дыры, всюду введены были карточки, ленточные очереди опоясывали винные точки, обозначились первые табачные бунты; тут же объявлено было, что только перестройка, ускорение и гласность, вкупе с возрастанием роли партийного руководства, спасут державу. Главным итогом всех этих дел стал, как водится, вопрос о кредитах, каковые надо взять на Западе и использовать на благо родной страны. Однако легко сказать: надо взять! А если не дадут? Так надо повернуться к ним фасадом, распахнуть объятья и изобразить радостную улыбку: конец тоталитарному государству! Приоритет человеческих ценностей! Долой железный занавес! Соедините меня с академиком Сахаровым!

Вот как повезло Марии с политическим моментом! А то могла и до смерти не выбраться из Потеряевки, чтобы повидать родные места. Ошеломленный услышанным, португалец уехал, оставив подарки: банку оливок, банку португальских сардин и маленький японский магнитофон, прихватив в обратный путь буздыринских огурчиков. Он же велел готовиться к путешествию вместе с семейством: чем больше, тем лучше, а когда Мария принялась горестно размышлять, на какие средства предпринять этот вояж — заявил, что расходы по поездке, скорее всего, возьмет на себя правительство, до единого эскудо, это же такая радость, такая сенсасьон: возвращение Блудной Дочери!

Мария же, проводив гостя, загрустила вдруг, и сказала мужу: «Нет, Вася, не поеду я. Кому я там нужна, такая старуха!» — «Ну, старуха! — бодро возражал Василий. — Ты у меня еще баба хоть куда!» — и ночью задал ей такого жару, что пришлось признаться себе честно: есть еще порох в пороховницах, и надо действительно собираться в путь-дорожку дальнюю.

Но затянулось, затянулось все же дело: пока списались с братцем Луишем (всю переписку пришлось вести через то же посольство, а как иначе? — Мария не знает португальской грамоты, только говорит худо-бедно, братец Луиш совершенно не мерекает на русском), пока уладились с работой, хозяйством: посевная, огород, выгул, корова, раздойка молоденькой телочки, поросята, окучка, сенокос, уборка… Лишь к концу сентября вздохнули свободно более-менее, и тут же пришла уже пора быстренько сниматься, в комоде на полочке лежали высланные посольством билеты на Лиссабон.

С самого начала решено было ехать втроем: нечего таскаться оравой, садиться на шею людям: еще неизвестно, как они сами там живут, ведь что ты ни говори, гости — всегда хлопоты, всегда тягость. Притом Мария знала своего муженька, его одного хватит, чтобы потом долго икалось. Сначала хотели взять Андрейку, старшего сына, что жил в ними в Потеряевке. Но возник директор: «Нет, уж вы мне хоть одного-то оставьте!» — потом Мария сама стала бояться, как бы они там, в гостях у братца Луиша, не закеросинили на пару по-крупному: оба ведь весьма прилежны к этому делу! И начала говорить, вздыхая: что, мо, Андрюшка, на кого мы тогда оставим оба-то хозяйства? А основной выход подсказал Василий: надо взять Любашку! Нам, старым пенькам, вопше пора уж на печке лежать, воздух портить, а не по Европам кататься; вот молодежи — это да, это им надо, пусть посмотрят мир, поживут в другой обстановке. И белокурая голубоглазая Любашка, старшая Андрюшкина дочь, засобиралась в дорогу с дедом и бабкой. И сам-то Андрей остался этим доволен: он был по-буздырински чадолюбив, и радовался, когда его детям выпадала удача. А ему самому… да что ему эта Португалия! Приедут отец с мамкой, все расскажут о ней.

В назначенный час они вышли с чемоданами из своей избы и отправились на автобус. Впереди — невысокий коренастый Василий в чешских туфлях, сером костюме и новой шляпе, с «беломориной» в зубах, чуть позади — его жена, выше на полголовы, с крепкою, чуть вразвалку, походкой, с чемоданами в сильных руках. Знающий историю этой пары мог бы задать себе вопрос: да как же удалось Василию в темной бане некогда сломить сопротивление столь неслабой девы? И вряд ли он нашел бы умный ответ. Во всяком случае, здесь есть о чем подумать.

За бабкою шла Любашка: она не несла чемоданов, потому что вела за руку мать, задающую прощальные плачи. Под другую руку ее держал Андрей: он опохмелился с утра, и ему хотелось, наоборот, петь песни, настраивающие родителей на хорошую дорогу. «Папа! — кричал он. — Дядьке Луишу большой привет, ты понял? Только от меня лично. Так и кричи ему: от Андрюхи тебе большой привет. Во-от такой! Тридцать восемь попугаев!»

— Ой, да на чужедальну сторонушку-у!.. Чадышко мое горемычное-е!.. Да кто же там тебя накормит-напоит, спать уложи-ит!!.. Как свету-то не взвидишь, дак позови нас, доця: мо, мамонька-папонька родимы-ы! Вы придите-прилетите ко мне, сиротинушке-е!..

— Ты, ма, ровно к чеченам меня отправляешь, — хихикала Любашка.

Сзади, загребая ногами и цыркая слюною, рулили еще двое Андрюшкиных пацанов, пятнадцати и тринадцати лет, будущий цвет Потеряевки.

Что описывать эту дорогу до Москвы! Скука да страх: что-то там будет. Шутка ли: больше полусотни лет не бывал человек на родине! Оливы, женщина на муле, крик козодоя…

Чудеса начались на вокзале: их встретил тот самый дядечка, что приезжал в деревню, пригласил их в машину и повез по Москве. Потом они оказались в посольстве, там их окружили восхищенные люди, плескали руками, гомонили: посол ждал их в кабинете с большим букетом, жена его утирала платочком слезы, бросилась Марии на шею, и они обе зарыдали с невероятным облегчением… Принесли шампанское: Мария чокалась, чокалась, чокалась своим бокалом; выпила; тут же ноги ее подогнулись, она упала, не выдержав всех потрясений. Врач отменил для нее все намеченные банкеты, заявив, что это не дело — подвергать стрессам пожилую женщину в самом начале путешествия, их у нее и так будет еще немало. Ночевали они в посольстве. Василий выпросил себе бутылку вина, и полночи возился с нею в темноте, шмыгая и смоля «Беломор». Любашка спала неспокойно, всхлипывала и бормотала. Сама Мария всю ночь не сомкнула глаз, ворочалась, вздыхала: но на сердце не было тяжести, мгла не топила мозг, — лишь легкая, светлая грусть. Под утро она задремала, и сразу увидела Пречистую Деву, Mаriа рurissimа, справа ее стоял мужчина с небольшой бородкою, трудноразличимым лицом, в златотканных одеждах. «Это твой царь, любезная дочь моя!» — сказала она с улыбкою. Мария хотела что-то ответить, дернулась — и проснулась. Василий, выбритый уже, застегивал рубашку; лицо его было мятое, глаза оплыли. «Проспишь самолет, путешественница!» — сказал он. Мария подошла к нему сзади, обняла: «Ты не хлюпай, Васька. Теперь уже все будет хорошо». «Откуда тебе знать!» — «Да уж знаю».

В аэропорту их настигли двое репортеров: с одной, шустрой бабочкой, успели поговорить, а парню пришлось отказать, — торопили на посадку. Да и что говорить, все спрашивают одно и то же: как получилось, да что чувствуете? Разве расскажешь. Да еще в такой суматохе. В Потеряевку тоже приезжали: из районной газетки, и из областной. Долго толковали, и спрашивали по-разному, а материал получился почти одинаков: как еще в детстве, живя в далекой Португалии, под гнетом Салазаровского режима (дался им всем этот Салазар!), девочка услыхала о стране, где все люди свободны и счастливы, и стала мечтать о ней. И вот, узнав однажды, что испанский народ восстал против угнетателей и поработителей, мать взяла Марию с собою и отправилась сражаться с оружием за идеалы социализма. Она героически погибла на баррикадах, а девочку ее боевые друзья с риском для жизни доставили на судно, плывущее в Советский Союз. Так исполнилась ее мечта. В этой стране она училась, была активной пионеркой, а в войну стала стахановкой труда на стройке химкомбината. Дальше несколько лет терялись в неизвестности, — судьба возобновлялась как бы с того момента, как она встретила демобилизованного воина (чуть ли даже не фронтовика!), и решила связать с ним свою жизнь. Ну, дальше уже вообще шла мура: орден, ударный труд в сельском хозяйстве, семья, преданность все тем же социалистическим идеалам, любовь к новой родине, портрет в кругу семьи… Ни Мария, ни ее домашние не раздражались, однако, на журналистов: у людей своя работа, они сами знают, как ее лучше делать.