Старик Мазунин

И так далее.

Еще писал стихи и частушки для выступлений самодеятельности:

И хоть на самом деле очистных сооружеиий не было гораздо больше года, а со дня пуска завода — лет эдак восемьдесят, — Николку это мало волновало. Он жил по другим порядкам, которые окружающие люди усваивали трудно и неохотно. Особенно женщины. К ним Суета относился осторожно, говорил ласково, с придыханием, но женщины почему-то не любили его. Так, дурачком считали. Да и мужики тоже. Мазунин, надо сказать, раньше вообще не обращал на Николку внимания, жумал о нем как о балаболке и никудыхе. Разговаривал с ним редко и только по делу.

Сближение произошло вскоре после возвращения старика из госпиталя. Как-то по дороге в магазин за папиросами он подсел к торчащему на крыльце Суете и за расспросами о заводском житье-бытье вдруг спросил:

— Слышь, Никола, вот что мне скажи: какой душевной смысл ты со своих стихов имеешь?

Николка напыжился и взмахнул было рукой, но Мазунин предложил:

— Давай в избу к тебе зайдем.

В избе он подошел к этажерке, вытащил наугад белый томик, сунул Суете:

— Читай!

— Чего тебе читать?

— А! Что попадет — послухать хочу.

Николка тоже наугад раскрыл книжку и, поднесши ее одной рукой к лицу, отставил ногу, откашлялся и начал:

— Так-с. Теперь, Степан Игнатьич, послушаем ее ответ:

— Это, как бы тебе объяснить… — важно помавая рукой, сказал Суета. — Вроде того, что всякое существо бежит — а иной раз и само собой это у него получается.

— Дальше. Дальше давай! — цыркнул Мазунин.

— Заканчивается ответом волка:

— Вот оно как, Степан Игнатьич: в движенье правда-то, оказывается. Истина, значит. Что — красиво книга бает?

— Откуль ты ее прибарахлил? — поинтересовался старик.

— Да пригрел прошлый год одного парнишку — в командировку на завод приезжал, дак на фатере у меня жил — он и оставил. На память, можно сказать, — неохотно объяснил Николка, целясь приладить книгу на место.

— Дай-ко сюды! — буркнул вдруг Мазунин и цапнул книгу из Николкиных рук. Повернулся и пошел к двери, не прощаясь.

Дома принялся читать. Долго думал, морщился над каждым стихом. Иногда откладывал книгу, ложился на кровать и глядел в потолок. Затем снова брал томик и, слюня пальцы, принимался читать. Осилив всю, вырвал и повесил над тумбочкой портрет толстого курносого мужичка в сером аккуратном костюме, круглых очках. И — повадился к Николке.

По вечерам они вели тихие разговоры на крыльце Николкиного дома. В лунном свете серебром отливали лысины, головы склонялись одна к другой, пугливо вздрагивала и жалась к ним сидящая посередине ласковая собака — Николкин песик Яблок. Разговоры вели самые разные, но чаще всего — где лучше жить?

— По мне, лучше нашего городишка и на свете не сыскать, — толковал Суета. — Я тут любой кустик, любую убоинку на дороге с закрытыми глазами сыщу. Народ наш добрый, всяк тебя знает, денег в случ-чего взаймы даст.

— Да не! — отмахивался Мазунин. — Заладил одно: да здесь, да лучше и нет… Неуж лучше нашего-то захолустья и места на земле не сыскалось? Тоже, патриот нашелся, ха.

— Может, и не патриот, — грустно отвечал поэт. — Просто боюсь я, Степан Игнатьич, всяких пространств. До ужаса боюсь. Это болезнь у меня такая: агра… фабра… забыл! Иной раз подумаешь — аж душа западает!

— Это как же?

— А вот так: представишь себе, что оказался ты совсем в другом месте. Стоишь это на нем, а кругом ветер свистит, вверху облака плывут — а что это за место такое и как оно твою жизнюшку спытает — и представить нельзя. Не страшно?

— Складно ты, Николка, баешь: ветер, облака… Хорошо, брат! А бояться — что ж! И так-ту сидишь всю жись, как крот, задницу боишься отодрать. Рази ж это существование?

— За войну-то не набегался?

— Набегался, браток. Да война, сам знаешь, дело такое! — под начальством да приказом, выбирать не приходится, куда идти. Иному страшно под конец жизни свободу обрести, а я вот даже этого не боюсь! Что мне? Робят вырастил, баба — ляд с ней, с бабой, ни глаза, ни уши от нее не отдыхают! — а все равно: другой раз подумаешь — и как быдто по кромочке ступаешь! Я ведь, знаешь, семой десяток тяну, а даже моря не видывал! А теперь вот такие сны начались, точь — в-точь как ты сказал: стою, мол, а кругом ветер, облака, — а стою-то на высокой горе — и камушки вверх бросаю. А они под небо стукнутся — звяк! — и в воду летят. И такой от них звон по белу свету идет… Уеду я отсюда, Николка.

— Ежли так — ехай, что ж! — вздыхал Суета. — Бросай свои камушки. Только не пробросайся.

— Это как? — настораживался старик.

— Да вот так. Море — оно хорошо, конечно. Эту, как ее там, хижину поставить, рыбу ловить, парус одинокой высматривать. Подумаешь, и так складно получается — душа поет! А с другой стороны — как тебе самому не боязно? Ведь ты здесь жизнь прожил — а теперь к чужим людям ехать, да еще смысл ихний понять — страшно как, ахх…

— Это ничего! — успокаивал Мазунин. — Люди — они что ж! У них коренной устав один, значит — и по одному смыслу живут. Ведь не может так быть, что здесь, к примеру, врать нехорошо, а там — за честь почитают! Это — везде одинаково, значит, и смысл один.

— А бабу? — осторожно спрашивал Николка. — С собой возьмешь, что ли?

— На шута она мне там сдалась? — раздражался старик. — Вот ишо — бабу брать буду! Пущай здесь остается — больно, дескать, ей здесь любо! Тьфу!

Так сидели они. В круглой лужице у крыльца зябко подрагивал лик звезды, зацепившейся за трубу Николкиного дома.

Сначала разговоры шли впустую: в то, что дед поедет жить куда-то на море, не верил ни тот, ни другой. Однако время шло, и все чаще Мазунин ловил себя на мыслях кокретных: куда, в какое место ехать, наконец. Записался в библиотеку — ходил, смотрел в читальном зале географические справочники и путеводители, советовался с библиотекаршей, а вечерами обсуждал прочитанное с Николкой. Поэт относился к этим разговорам серьезно, обстоятельно — это радовало Мазунина. Вообще их беседы были все задушевнее, дружба крепла и крепла — до тех пор, пока случай не оборвал ее разом и навсегда.

Однажды пришедший с работы Юрка с порога крикнул отцу:

— Ну, батя, довоевался ты! Ступай к заводу, полюбуйся.

— На завод, что ли, любоваться-то?

— Какой тебе завод. «Не проходи мимо» вывесили — сходи, глянь.

— И на кого же мне там глянуть? — страшным шепотом спросил отец.

— На кого, на кого, на себя, на кого еще!