Старик Мазунин

— Да не любит она его! — вдруг на высокой ноте выкрикнул Бобров. — Так вот и живет: мать на пьянках-гулянках, у бабки — куска хлеба не напросится. Идешь вечером — бежит навстречу, весь зареванный. Эх! Возьму его, бывало: «Не реви, Славка! Двое нас теперь, мужиков-то, — все легче». Я ему и тогда конфет купил… — Губы Валькины запрыгали, скривились.

Мазунин отвернулся к окну, поморгал, заглянул затем в глаза Боброву. Тот выдержал взгляд твердо.

— Вот что мне скажи, подсудимый, — тихо, вполголоса произнес Мазунин. Зал замер. — Ты мальчонку сбил? Твое дело ай нет, говори?!

Валька вздрогнул, но, продолжая глядеть в лицо Мазунину, стукнул ладонью по барьеру:

— Нет!

— Ну, ясно. — Степан Игнатьич осел, шумно выдохнул. — Фф-у…

Потом были прения: выступали общественный обвинитель, адвокат; подсудимый от последнего слова отказался.

Суд удалился на совещание. Вера Андреевна закрыла изнутри кабинет, села за стол и, достав бланк, сказала раздраженно:

— Ну и гусь! Ох, гусь!

— Пошто гусь? — пожал плечами Мазунин. — По нему незаметно.

— Так и юлит, так и юлит, чуть наизнанку не выворачивается, — объяснил Павел Иванович. — Влепить бы ему на полную катушку, а, товарищ судья?

— Многовато будет, — покачала головой судья. — Не судим, фронтовик, да еще семья такая… Как вы думаете, Степан Игнатьич?

— Оправдать — вот что я думаю.

— Оп-рав-дать?! — Лукиных резко повернулась на стуле, закашлялась. — За что?

— Ишь, хватил! — укоризненно взмахнул руками Павел Иванович. — Они пьяные детишек будут давить, а мы — вона! Оправдывай!

— Это еще доказать надо, что он сбил! А ну как не он? Где твердые доказатеьства?

— Впол-не, вполне достаточно доказательств! — отчеканила судья. — Одна вмятина, которой утром не было, чего стоит!

— Мало ли что вмятина. Я, конечно, не знаю, откуль она там взялась. Но одно теперь знаю твердо: не врет он! Ведь он мне как на духу ответил. Не мог он мне соврать, нет! Я как человека его спросил. Человек он все ж таки… да жись такая.

— Разжалобил он вас, только и всего. На это они мастера. Никогда не упускают.

— Может быть. А только по мне — оправдать его надо. Пущай мальчонку ростит.

— Еикак нельзя его оправдать, — голос Павла Ивановича сделался скрипуч, неприятен. — Эдак они нас всех передавят. Это первое. Второе: вы об этом Боброве недавно заметку в районной газете читали? «Когда за рулем пьяный» называется. Попробуй теперь его оправдать. Ого-го, что подымется!

— Да тут разве можно пугаться-то? — рассердился Мазунин. — Человека жись решать, а газетки бояться — это дело? Народ, он все, кроме неправды, поймет.

Вера Андреевна вдруг поглядела на него с любопытством и захохотала. Смех был долгий, с кашлем и питьем воды. Мазунин растерянно сопел.

Отсмеявшись, судья придвинула к себе лист, взяла ручку, сказала сухо:

— Шесть лет общего режима! Ваше мнение, Павел Иванович?

— Точно так! — выдохнул заседатель.

— А как вы думаете, Степан Игнатьич?

— Оправдать! — рубанул рукой Мазунин.

— Придется писать особое мнение.

— Куда же деваться.

Приговор — шесть лет — пошел в областной суд, и его утвердили. Утвердили его и в Верховном Суде, куда Мазунин писал жалобу вместе с адвокатом. В судебных заседаниях он больше не участвовал, на другой день после приговора сказался больным, а сам вышел на работу. Как-то незаметно на его заседательское место избрали другого и кандидатуру Мазунина на выборные должности больше не выдвигали. Так он жил и мучился несправедливостью к чужому человеку, пока года через три вдруг не встретил Вальку возле магазина. Тот сам подбежал к нему, затряс руку:

— Здорово!

— Здорово, — вежливо ответил Мазунин. — Откуль здесь?

— Отпустили условно-досрочно, понимаешь. Хватит, говорят, с тебя.

— Далеко был?

— Далеко. На кране работал — суда в бухте разгружал.

— На море, значит?

— Ага.

— Ну и как оно?

— А! — махнул рукой Валька. — Лучше ввек бы его не видать! Вода да и вода. Колыхается все. И погода — дрянь: то холод, то жара. Да я в жару-то купаться как-то полез: прямо с пирса — бух! И как по башке стукнуло, отключился сразу — во, какая вода холодная! Еле откачали.

— Холодная, значит. Оно, конечно, ежли по неволе — какая там красота! А куды деться — я уж тут хлопотал, хлопотал, чтоб тебя оправдать, — да сила солому ломит, слышь.

— Ну и дурак был, что хлопотал! — зло фыркнул Валька. — Мальчонку-то ведь я примял.

Мазунин выпучил глаза, разинул рот:

— Как… Как…

Схватил Вальку за рукав, потащил за собой в проулок. Там спросил, навалившись на забор:

— Да ты… врал все, выходит?

— Выходит, врал! — беззаботно отмахнулся Бобров. — Все надеялся чего-то — больно, знаешь, тюрьмы боялся. Теперь дело прошлое, слушай.

… Тогда, отремонтировав машину, он действительно поехал к гастроному за водкой. На плотине его остановил Костя Бабкин, предложил съездить в лес, где у них рядом были покосы: Костя хотел чистить свой от хвороста, который навалил зимой, заготовляя дрова. Валька согласился, они поехали на покос, немного потаскали сучья и выпили бутылку, что была у Кости. Бобровскую бутылку решили распить дома. Поехали домой. Шедший по обочине дороги мальчик с удочкой вдруг вскинул руку и выбежал на середину дороги. Валька гнал шабко и затормозить не успел. Когда машина остановилась наконец, помертвевший со страху Костя повернулся к Боброву: «Что теперь?» «Теперь молчи вмертвую, понял? — выкрикнул Валька. — Слазь и дуй лесом до дому, а я один поеду. Чтоб от греха подальше…» Сам он — верно — доехал до лежневки, выпил там бутылку и поехал на место, где сбил мальчонку. Не обнаружив его, перекурил на покосе и поехал домой, твердо решив никому ни в чем не признаваться.

— Понял, нет? — весело спросил он Мазунина.

— Понял. Сука ты, Валька. Ить я из-за тебя, можно сказать, душу продал.

— Пошто продал? — удивился Валька. — Ведь если бы не ты, мне, небось, на полную катушку заломили бы!

— Вот то-то и оно! — горько усмехнулся Мазунин.

Тем же вечером он пошел к Косте Бабкину — мужику, с которым Валька ездил на покос. Хотел дознаться, почему он скрыл правду, промолчал тогда. Но тот и слушать Мазунина не стал, послал его подальше, и все.

21

В конце апреля Мазунин начал искать шабашку: надо было заработать денег на отъезд, на обзаведение в новых местах. Тысячу пообещались дать Людка с мужем — за дом, который он им оставлял. Рублей пятьсот было скоплено за зиму. Но полторы тысячи — не Бог весть сколько, и думать не стоит подходящий угол на них заиметь.

Шабашка подвернулась быстро: Андрей Бажин женил сына, и молодые надумали строиться. Отец и сын сами пришли нанимать старика — своей сноровки для строительства было маловато, а Мазунина знали как отличного плотника и печника — честного, старательного.

Строительство начали в мае. Отобрали и привезли лес; выкопали, залили фундамент. Днем Бажины были на работе, Мазунин один сновал по стройке: размечал, подносил материал; тюкался и строгал — готовил задел на вечер. Зато когда возвращались Андрей с Борькой, работа шла ходко: все было отмерено, отрезано — только поднять и положить.

Домой Мазунин приходил поздно, однако отдыхать не торопился: слонялся молча по дому, по огороду, копался в нем, хлопотал возле любимицы — маленькой чахлой яблоньки. Чаще же всего набивал папиросами карманы и отправлялся к новому другу — городскому поэту Николке Шолгину.

Николка жил неподалеку. Прозвище его было Суета — потому что по любому поводу рад он был изречь: «Это все, мужики (или бабы), суета». Но в чем дело — так и не объяснял, усмехался загадочно. Работал Николка аккумуляторшиком на заводе, жил после смерти матери один, на отшибе.

Стихов Суета писал много. Раз-два в год, обычно к праздникам, ему удавалось их пристроить в районную газету; тогда он важничал, носил номер на работу и по соседям и звал редактора не Михаилом Самсонычем, как все, а Михайлой Кукиным. Но вообще давал свои стихи куда попадется, лишь бы читали — все слава! Писал и по заказу: украшали его творения красочный стенд с фотографиями «Не проходи мимо!»