В Москву!

— Ласточка, ты не спишь? Что с тобой? Почему ты плачешь? Ты что, письмо прочитала?

Борис приподнялся на локте и смотрел на Нору припухшим взглядом невыспавшегося человека. Нора не поняла, чего в этом взгляде было больше — жалости или усталости.

Она отвела глаза, беззвучно плача, чувствуя, что ликование, которое она носила в себе в эти дни, ликование от того, что Борис поехал в Америку по серьезным делам и взял с собой не жену, а ее, Нору — вдруг потеряло свой вкус, как если бы насморк выключил Норино обоняние в тот самый момент, когда она села за столик в мишленовском ресторане. Норино торжество от маленькой тайной победы над женой Бориса вдруг стало пресным и невыносимым, как пережеванная жвачка, которую хочется выплюнуть, да только выплюнуть некуда.

Шестнадцатая глава

Я повторяю десять раз и снова (и далее по тексту).

Тусклый московский дневной свет быстро ушел, как будто закрыли дверь, через которую он проникал в город. В свете фар, в фонарях на ветру листья у дальних деревьев носились над мокрым асфальтом, как птицы над полем.

В бледном пятне среди леса серели крыши и дворики новых коттеджей.

Слабый свет одного из окон задевал сиротскую елочку, торчащую во дворе посреди подступавших к ней серых тяжелых камней тротуарной плитки. Остальной дом был черным.

За единственным освещенным окном можно было увидеть, как девушка в плюшевых штанах, затянутых веревкой на узких бедрах, в футболке с надписью «Sвобода», половину которой закрыли разбросанные по груди длинные темные кудри, залезает с ногами на белый диван.

Краешком пледа Нора задела кривую сухую японскую веточку на журнальном столике. Растянувшись на диване, она включила телевизор. Из телевизора выплыл прославленный фигурист Ванечка, с которым Нора была знакома, и его молодая жена, с которой она познакомиться пока не успела.

Молодожены снялись в социальном ролике, оплаченном Программой Сохранения Семьи. Ванечка умильно смотрел перламутровыми глазами на жену, сидящую рядом, и говорил:

— Семейные ценности — это главное для нас с Катюшей.

Катюша молча гладила Ванечку по чемпионской коленке.

Нора прощелкала несколько каналов. Везде шли сериалы. Стареющие модели, упустившие все свои шансы, играли прокурорш, облизывая губы так, как будто играли проституток. Нора ушла совсем вниз по списку каналов, щелкая все подряд и попадая все время на дешевую рекламу. Один из роликов вкрадчивым девичьим голосом промурлыкал «наши гардины — индикатор вашего социального статуса», после чего Нора выключила телевизор.

Как только оборвался звук, она сразу почувствовала знакомый ноющий зуд во всем теле, который неизбежно приходил, когда вечерами она оставалась дома одна. Нора встала с дивана и двинулась к библиотеке, которую ей подарил Борис вместе с коттеджем. Щелкнула выключателем. От белого света в комнате стало еще холодней. Штора на окне была не задернута. Чернота и нагота мокрых веток за стеклом казалась такой безнадежно естественной, как будто на них никогда не было листьев и никогда не будет. Пол был ледяным. От этого Нора почувствовала себя еще несчастнее.

Она взяла с полки первую попавшуюся книгу — оказалось, Гоголь. Нора поднялась к себе в спальню, легла в кровать, закуталась в одеяло, принюхиваясь, не осталось ли в постели еще хоть на пару вдохов запаха Бориса, приходившего позавчера, но нет, запаха не осталось.

Нора открыла Гоголя обреченно. Несколько раз подряд прочитала первый абзац и не поняла ни слова. Особенно ее смущало слово «ганимед».

«Ну и бред этот Гоголь писал. Ничего непонятно», — подумала Нора и уронила книгу на пол.

Нора лежала, глядя на стену, на которой висела какая-то дорогая картина — она не запомнила, чьей кисти, — и в уме сто раз подряд повторяла единственные стихи, которые помнила наизусть — «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том». Эта скороговорка помогала ей не думать о Борисе, об Алине и о себе, и Норины мысли рассыпались в голове, как квадратики пазла на полу в темной комнате, которые ни сегодня, ни завтра не соберутся в ясную устойчивую картину.

После того как Алина ушла от Бориса, Нора ждала три недели, что он позовет ее переехать к нему. Но он не позвал. Она перестала ждать, а Москву накрыла угрюмая очередная зима.

Заснуть не получилось. Нора встала с кровати и перебралась обратно в гостиную. Снова включила телевизор. Шел сериал про одиноких женщин в большом городе. Нора залезла с головой под колючий плед.

И тут позвонил Борис и велел ей бегом собираться, потому что они едут в гости. От радости Нора чуть не разбила головой японский светильник.

В каждом порядочном доме Москвы ждали девушку Свету. Точнее, саму Свету никто не ждал, а ждали спортивных звезд, которых Света приводила с собой. Света родилась с феноменальной способностью — она умела быть лучшей подругой одиноких звезд.

Света Тюрина работала главным продюсером на главном телеканале страны, и поэтому знакомиться со звездами ей было несложно. С полувзгляда она понимала, кто из новых знакомых нечеловечески одинок. Одиноких было немало, и Света стремительно и беспощадно начинала с ними дружить. Уже через неделю она обращалась с новой подругой-звездой панибратски, а при большом скоплении народа даже хамски. Именно в этом заключалось счастье Светиной жизни.

Особенно быстро жертвами Светы становились спортсмены. Жизнь, с раннего детства ограниченная сборами, соревнованиями и интригами без ума и фантазии, не позволяла им научиться разбираться в людях. На Свету спортсмены велись, как котята ведутся на разный хлам на веревочке.

— Ты выглядишь моложе лет на десять с этой прической, — очень естественно сообщала Света какой-нибудь великой гимнастке Людмиле Красивовой, отраде последней Олимпиады, встречая ее второй раз в жизни. «Это кто?» — медленно соображала гимнастка, и Света брала быка за рога:

— Не переживай ты так из-за Ромы. Конченый мудак. Я читала в Комсомолке твое интервью, где ты рассказала, что он тебя бил. Я рыдала. Ты вообще супер интервью даешь, не то, что Безлицкая — двух слов связать не может, — тараторила Света, зная, что гимнастка в ссоре с бывшей подругой Безлицкой. — Даже не думай об этом придурке Роме! У меня муж тоже мудак. Все они мудаки.

Гимнастка была, таким образом, обездвижена, как жертва паукакрестоносца. Уже через месяц Света была в курсе всего того, о чем гимнастка никогда не рассказала бы не только матери, но даже и тренеру. В любой компании Света квалифицированно и беспристрастно, с интонацией платной справочной, сообщала, сколько гимнастка сделала поздних абортов и когда в последний раз ее избил очередной бойфренд-бандит.

Компания замирала каждый раз, когда у Светы звонил мобильный. Иногда это был просто муж, но иногда можно было стать свидетелем такого вот разговора:

— И что? Люся, не дури, все бабки не заработаешь. (Пауза.) Ну, ты ебнутая, я тебе давно говорила, что ты ебнутая, а ты не веришь. Поверь, у меня на ебнутых — нюх. (Пауза.) Короче, Люся, я тебе все сказала, тебе уже под сраку лет, сама знаешь, что делаешь, но только потом не звони мне и не рыдай, поняла? Я для тебя буду абонент временно недоступен.

— Ффух, — вытирала лоб Света. — Эта дура на четвертом месяце прется в Лос-Анджелес выступать в каком-то шоу. Она вообще мозг потеряла, после того как этот пидор ее бывший разбил ей рыло. Хотя мозг им всем еще в детской спортивной школе отбивают.

Гимнастка переживала тяжелый выкидыш, уходила из спорта, исчезала с полос глянцевых журналов, и уже через полгода на открытии бутика Джей Ло Безлицкая напрасно спрашивала Свету о ее судьбе.

— Как Люся-то?

— Какая Люся?

— Красивова, подружка твоя?

— А-а-а-а… Да хуй его знает, как она. Что я ей, нянька, что ли…. Мы не общаемся. А тебе зачем?