В Москву!

— Жбанц! — громыхнуло наконец. Это какой-то нетерпеливый сосед лупанул по драндулету большим помидором с балкона.

И тут же заголосили все припаркованные у подъезда машины разом.

Как только они отпели, на детскую площадку под окнами вывалилась компания, гремя пакетами с пивом. Драндулет придвинулся к ним поближе и, обиженный, врубил Prodigy.

— How much is the fish? — вопрошали с детской площадки. Кто-то орал:

— Не, ну это пиздец, народ, давай по домам — завтра же понедельник, на работу вставать!

Компания, наконец, разошлась, драндулет укатил, но тут снова послышалась льющаяся вода — она, оказывается, и не переставала литься, просто ее заглушал драндулет.

Вдруг раздался вопль: «Помогите! Помогите!» Сосед бросился снова к балкону и громко выматерился, потому что увидел пьяную девушку, которая шла по двору одна и сама себе кричала «Помогите!», еще и смеясь при этом.

Наконец и веселая девушка умолкла, исчезнув в подъезде.

Наступила тишина.

Длилась она минут десять. За ней в предрассветную муть двора, громыхая, въехала мусоровозка. Водитель, задрав голову к окнам, с ненавистью заорал:

— Чей джи-и-и-и-ип???? Уберите джи-и-и-ип, мусор не помещается!

Мусоровозка сменилась таджиком, монотонно скребущим асфальт. С лаем проснулись собаки.

Под окнами Нориной квартиры началось московское утро. Нора его не слышала. Норины бедра зажмурились и продолжали сжиматься, пока не вытолкнули в нее волнами легкую тошноту, и бессилие, и привычную нежную сладость — как будто все ее тело растаяло в апельсиновом крем-брюле, которое повар Анри готовил по воскресеньям на маленькой яхтенной кухне, — и моментально в нее пролилась теплая невесомость, какая бывает в сломанной кисти в первые пару секунд после удара.

Нора лежала на предплечье Бориса, все глубже погружаясь в чувство, знакомое ей с ранней юности: она ощущала всей кожей, что любит этого мужчину, любит только его и никого больше, и хочет вечно голой лежать рядом с ним, никогда не отрывая своего тела от его неизведанного притягательного мужского могучего тела, живущего по непонятным ей до конца, опасным мужским законам. Нора хорошо помнила, что и раньше, до Бориса, засыпая на предплечье мужчины, она чувствовала все то же самое, и это чувство было главным из всех теплых волн и водоворотов, которые дарила Норе половая любовь. Ради того, чтобы оно всегда оставалось доступным, ради того, чтобы не переводились запасные предплечья, Нора привыкла поддерживать вялотекущие отношения с двумя, тремя, а то и пятью мужчинами одновременно. В те времена она знала, что это быстротечное, как жизнь яркой бабочки, чувство будет трепетать в ней всего несколько минут — первых минут после секса, и безопасно пройдет, как только она оденется и застелет постель, а через время в другой постели, лежа на другом предплечье, она почувствует то же самое, и снова все растворится без сожаления и стыда через пару минут. Так было всегда, со всеми мужчинами. Но только теперь — уже два, или три, или четыре года — это щенячье щемящее чувство не оставляло ее ни на секунду.

Нора погрузила пальцы во взрослую шерсть на груди у Бориса — у ее прежних любовников-одногодок никогда не бывало такой — машинально поблуждала пальцами по его груди, вытягивая вверх волоски.

— Ну у тебя и шум во дворе, — сказал Борис. — Ничего, скоро ремонт закончат — переедешь.

В благодарность за несколько лет хорошего поведения Борис недавно купил Норе дом в коттеджном поселке, который, как гостиница «Эдисон-Лазоревая», был элитным, престижным и с легкостью переплюнул лучшие мировые стандарты.

— Ты опять все слышал, — сказала Нора. — А я опять ничего не слышала. Мы с тобой уже сколько времени спим, а мне так хорошо, как в первый раз. Разве так бывает?

— Нет, не бывает, — сказал Борис.

— Ну и дурак, — обиделась Нора. — Нет, чтоб сказать: «Да, дорогая, мне тоже очень хорошо с тобой». Она отвернулась в кровати, пихнув Бориса голой попой в живот.

— Норочка… Ты дурочка… — тихо сказал Борис над Нориным ухом.

— Дурочек тоже должен кто-то любить, — примирительно пробурчала Нора.

Борис мгновенно вспомнил, как только что под его рукой до судорог напрягалась, а потом внезапно расслабилась и опала длинная мышца над Нориной смуглой коленкой.

— А ты не будешь ругаться, если я расскажу, что я вчера в аварию попала? — вдруг спросила Нора.

— Считай, что ты уже рассказала, — сказал Борис, не сердясь, и высвободил затекшую руку из-под Нориной гривы. — Что за авария?

— На светофоре въехала в дядьку на бэхе. Он сначала орал, а потом я ему сказала, что я твоя любовница, и фотку твою показала в телефоне, так он чуть не умер от гордости. Сказал, что теперь эту машину никогда ремонтировать не будет, на память оставит. Он, типа, либерал и очень тебя любит, и просил тебе передать, что они в тебя верят. Я, правда, не поняла, кто — они.

— Что, прямо так и сказала, что ты моя любовница?

— Ну да, — сказала Нора. — А что такого? И так весь город знает.

— Дженерейшн некст, — засмеялся Борис. — А как мужика звали?

— Не помню. Но он сказал, что с тобой не знаком.

— Вот она, народная любовь! — сказал Борис то ли в шутку, то ли всерьез и поджал губы, как будто о чем-то вспомнил.

— Слушай, — сказал он через паузу, — а поехали со мной в Америку?

Нора мгновенно перевернулась, выбросила руки вокруг шеи Бориса и вскрикнула:

— Ура!!!! Завтра?!

Борис покачал головой, улыбаясь, и подумал: «Это когда-нибудь кончится у меня?»

В Норином представлении, Америка была так далеко, что, возможно, ее вообще не было. Она находилась где-то в другом измерении, за горами, которым конца и края.

— Немедленно выключите телефон! Разговаривать по телефону в аэропорту запрещено! — первое, что услышала Нора в Америке.

Это кричала девушка-полицейская в черных брюках, подхваченных на заду — таком огромном заду, что Нора уставилась на него ошеломленно, забыв о приличиях, как если бы вдруг увидела, например, растущую в огороде трехметровую ромашку.

В большом каменном гробике, названном в честь убитого президента, человек, похожий на инквизитора, повел Бориса и Нору вокруг длинной очереди. В очереди громко вздыхали грузные женщины в сари, сморкались сушеные старички с пейсами и в котелках, томились и плакали чернокожие пухлые дети, суетливые русские махали руками, занимая друг другу очередь, и жизнерадостные японцы доставали свои фотоаппараты.

— Почему нельзя по телефону-то говорить? — спросила Нора Бориса.

— Потому что здесь такой порядок. Америка — это страна порядка, — объяснил Борис.

— Да? — расстроилась Нора. — А я думала, это страна свободы.

Инквизитор увел Бориса, а Нору поставил перед стойкой с юным ясноглазым блондином, очень похожим на Толика. Блондин громко гаркнул на Нору.

— Я спрашиваю — по какой вы прибыли визе, мэм?

Нориного школьного английского еле-еле хватало, чтобы ему ответить.

— По бизнес-визе, — сказала она испуганно.

— А кто вы по профессии?

— Журналистка.

— Вы нарушили наши правила. Вы прибыли по бизнес-визе, а должны были — по журналистской. Я не могу пустить вас на территорию Соединенных Штатов, — бесстрастно объявил блондин.

— Но я приехала не в качестве журналистки, — попыталась объяснить Нора.

— А в качестве кого?

Нора запнулась. Она и сама не знала — в качестве кого.

— Зачем вы вообще приехали в Соединенные Штаты? — спросил пограничник таким тоном, каким в Норином общежитии спрашивали друг друга «ну и хули ты сюда приперся».

— Я приехала участвовать в семинаре.

— В качестве кого?

— В качестве сотрудницы интернет-сайта.

— Значит, все-таки как журналистка? Я не могу вас пустить на территорию Соединенных Штатов, — повторил пограничник.

Тут Нора увидела Бориса — он смотрел на нее, стоя не со стороны очереди, где стояла она сама, а со стороны Америки.