В Москву!

После обедов с Бирюковым послы строчили в свои МИДы длинные письма, полные хрупких надежд.

Однажды Нора спросила одну послицу — бледнолицую ведьму, чемпионку спинной линейки:

— Скажите, а вы действительно думаете, что дома в Москве приказал взрывать лично Путин?

— А вы что действительно так не думаете? — сказала послица и посмотрела куда-то над Норой с хрестоматийным высокомерием, так, как не посмотрели бы все теккереевские мегеры вместе взятые.

Была двадцатипятилетняя главный редактор нового телеканала, приехавшая в Москву из теплой провинции. За три года она сделала неправдоподобную карьеру, про которую все понимали, что это не просто так. Нора видела ее однажды на чьих-то крестинах. Каждый раз, когда главный редактор выходила из-за стола с телефоном, гости принимались спорить, кто именно из кремлевских начальников был ее любовником, а когда возвращалась, сообщали ей, что она чудесно выглядит. Сама она долго копалась в своих новых брекетах зубочисткой и все время ныла о том, что в столице ужасный климат и что она очень хочет назад на море.

Был вор и убийца, успешный политик, почитавшийся многими настоящим героем России, потому что годы назад не позволил приватизировать Останкинскую телебашню.

Было много философов. Среди них попадались интеллигентные. Философы пили красные вина и, разглядывая потолки, рассуждали о будущем. Они говорили:

— С одной стороны, конечно, все остопиздело. С другой стороны, что-то все-таки в этом есть.

Была пышнотелая белая ляля, теперь герцогиня, специалистка по выходу замуж за европейскую знать. После разводов она приезжала в Москву, кутила всю зиму, а по весне вновь собиралась в Европу, объясняя друзьям:

— Печатайте желтенькие афишки, я еду ебать Наполеонов!

Герцогиня старела, поэтому последний жених у нее был латыш. О нем она говорила:

— Жаль, что их приняли в Евросоюз. Янис теперь думает, что вся Европа вертится вокруг его хрустального члена.

Была лесбийская пара, измученная славой и роскошью. Девушки, выпив, делились своими мечтами:

— Мы вот думаем податься в Сибирь. Нельзя исключать, что из нас бы вышли идеальные сборщики морошки. Видите ли, друзья, число вменяемых людей в полушарии резко сокращается. И это нас очень тревожит.

Был один неизвестно кто, которого всюду звали, потому что он умел ни с того ни с сего сказать:

— Завтра еду в деревню. Вызывает. Посоветоваться со мной хочет.

Все уважительно замолкали и не задавали ему лишних вопросов.

Была стареющая капиталистка с полубогом-супругом и хваткой луизианского аллигатора, выступавшая на людях в роли «я дурабаба, в футболе ничего не понимаю». Она все время спешила и говорила:

— Мне вечером в спа, и масочки надо сделать, и молитву почитать. Я вчера к батюшке заезжала, он такую молитву подсказал — от всего помогает!

Была бизнесвумен попроще, про которую говорили, что муж у нее никто, а сама она отвечала:

— В Москве всегда так: или муж кто-то, или ты его любишь. Одно из двух.

Был юный, успешный — все время боялся, что над ним будут смеяться, и поэтому сам надо всеми смеялся — удирал, как в ракушку, в свои сарказмы, и общался оттуда вполне безопасно, как крабикотшельник на мальдивском песочке.

— Осторожнее с этим долбоебом, — говорили про него взрослые.

Была родившая первенца сорокалетняя чем-то владелица. В перерыве между кормлениями она курила, и квасила виски, и рассказывала об ужасах материнства.

— Сколько младенцу? — как-то спросила Нора.

— Пять килограммов, — ответила мать.

Был один великий журналист, который считался великим, потому что обращался на ты к министрам и олигархам, даже к тем, кого первый раз в жизни видел, а они это терпели, чтобы не выглядеть старомодными.

Была пожилая семейная пара. Жена рассуждала о судьбах Отечества, а муж — бывшая телезвезда — пускал слюни на теплых моделей. Когда после пятой рюмки он норовил прилечь на моделины нежные ляжки, жена уводила его, говоря:

— Пойдем домой, Женя, я записала ее телефон.

Бывшие госуправленцы, небритые хорьки, которые в лермонтовских выражениях клеймили законы и методы, которые сами придумали; пришедшие им на смену двадцатилетние карьеристы, любимцы начальства за то, что работали по выходным и ночами и уже посадили сердце на энергетиках. Чиновники с лживыми лицами, крашеными шевелюрами и жирными женами в кольцах, каждое из которых стоило больше, чем мужнин НДФЛ за все годы госслужбы, улыбающиеся хомячки-банкиры, длинноногие прилипалы из пиарщиц и светских львиц, губастые дамы с собачками, похожие на карикатуры себя двадцатилетней давности, один осененный Есениным пьяный поэт, в миру газодобытчик, слегка грамотные писатели и какая-то мелочь, состоявшая сплошь из кураторов выставок, менеджеров проектов и сетевых маркетологов — все адекватные, внятные и реальные, и у каждого в ноутбуке — презентация в пауэрпойнте.

И был еще худенький, щупленький, который всегда молчал, а однажды ни с того ни с сего произнес:

— Хто шо знает? Нихто ниче не знает.

Свалился под стол и умер.

Через полгода Москвы Нора была знакома со всей последней страницей журнала Коммерсант-уикенд, и ее новая жизнь перестала ее удивлять.

Четырнадцатая глава

We live in the greatest nation in the history of the world. I hope you'll join with me, as we try to change it.*

К осени магазины, салоны и кафе на Садовом сменили вывески, растянув над кольцом перетяжки, сообщающие «мы открылись!» с такими восклицательными знаками, как будто все проезжающие должны были вздрогнуть от радости, что наконец-то, наконец-то вы все открылись.

Галереи московских бутиков переодели девушек-манекенов. В ослепительном магазине справа от входа на вешалках висели сиреневые пальто, а слева такие же бежевые. Сиреневые задумчиво изучала высокая девушка с темными локонами, а бежевые — дама постарше и тоже с локонами, только со светлыми. Продавец-консультант, не отрываясь, наблюдал за обеими, как голодный кот у стола обедающих хозяев.

— Будьте добры! — одновременно сказали две девушки. Продавецконсультант растерялся, не зная, куда бежать. Девушки рассмеялись.

И впервые увидели друг друга не в страшном сне.

Обе отпрянули — так, как будто они не заметили стеклянную дверь и с размаху влетели в нее с разных сторон, и отлетели с разбитым лицом.

Обе сначала остолбенели, а через миг отвернулись — слишком резко, чтобы остался хоть шанс предположить, что одна не узнала другую.

Обеих облили крутым кипятком, обдали холодной водой на морозе, воткнули кинжалы куда-то в самую душу.

Обе подумали: «Какой ужас. Она еще красивее, чем я думала, и уж точно красивее, чем я. Он ее никогда не бросит».

Обе предпочли бы еще вчера умереть. Просто взять один раз — и умереть. И чтобы на этом все кончилось.

На следующий день после этой встречи Борис ночевал у Норы, в квартире, которую он ей купил через месяц после ее переезда в Москву.

— Я же говорил, будешь себя хорошо вести, все будет в шоколаде, — объяснил тогда Борис, за руку заводя смущенную Нору в новую квартиру в старом центре Москвы, в которой поместились бы все ее южные родственники и друзья вместе взятые.

За прошедшие с того дня два, или три, или четыре года Нора перестала быть любовницей Бориса, превратившись в банальную вторую жену — привычную, как кухонное полотенце — удачно дополняющую первую жену. Та, в свою очередь, давно уже ни о чем не спрашивала и только ходила по дому задумчиво, как будто на что-то решаясь.

Сначала откуда-то с верхнего этажа полилась вода — очень долго и медленно, и противно. Потом на драндулете подъехал кто-то, кого на следующее утро называли не иначе как «этот мудак». Мудак стоял прямо под окнами минут сорок, не выключая орущий мотор своего драндулета.