В Москву!

Ледовый дворец овладел станицей в ноль секунд.

Зоотехники собрали хоккейную команду и бились вечерами с комбайнерами. Доярки перешили выпускные платья дочерей и натягивали их на расползшиеся бедра прямо поверх гамаш. Им хотелось кататься, как Роднина.

Слух о Дворце прошел быстро, и сюда уже приезжали со всей округи. Людей стало так много, что движение на катке пришлось организовать только в одном направлении — по часовой стрелке, чтобы народ не поубивал друг друга. Так и катались друг за дружкой в лучших нарядах, целыми семьями. Ледовый дворец заменил станичникам первомайскую демонстрацию, по которой они тосковали все эти годы.

Старонижестеблиевская еще больше преисполнилась гордости за свою удивительную судьбу, и в школах с еще большим остервенением стали проводить конкурс на лучшее стихотворение про прекрасную малую Родину.

Но главное — прекрасная малая Родина все простила сионистуфермеру.

Председатель мучился. Он не знал, чем отомстить. И тогда фермер предложил ему мировую. Фермеру совсем не хотелось ворочаться по ночам, гадая, чем же теперь ответит председатель. Оба они сообразили, что выборов никаких пока не было, а может, никогда и не будет, а их гонка вооружений еще чуть-чуть — и погубит обоих, как едва не погубила однажды мир на Земле. В итоге решили публично помириться и закрепить дружбу совместной постройкой чегонибудь такого, что действительно нужно станице.

Оказалось, что по-настоящему нужно станице теперь только одно — травмпункт. Из-за бассейнов и катков у публики увеличился травматизм.

Сказано — сделано. Через полгода был у Стеблиевки свой травмпункт. Вся местная пресса, то есть и газета, и телеканал, зашлись в восторге. На первую полосу газеты «Великая Старонижестеблиевская» поместили снимок улыбающихся председателя и фермера. Редакция пыхтела над заголовком всем составом. То, что они в итоге придумали, всем показалось торжественным и емким.

Большими буквами над снимком было написано: «Результат рукопожатия Стыцько и Вольнодуренко — травмпункт!»

В общем, благодаря демократии затрапезная кубанская станица (пусть и самая большая в мире) за пару лет разжилась двумя Дворцами спорта, бассейном, Ледовым дворцом с настоящим катком и травмпунктом.

Правда, статуса города ей так и не дали.

Был сентябрь. В сентябре дорогу, ведущую в Старонижестеблиевскую мимо поля подсолнухов, уже не узнать. Небо сереет, мутнеют лиманы, пшеницу давно собрали и по-черному жгут на полях стерню.

Жизнь почти так же щедра, как безжалостна. Сама оглушила, сама взбаламутила душу, а потом, как обычно, взяла и сама все испортила. Где подсолнухи, где гордые молодые счастливцы, любимцы неба, с улыбкой глядевшие ему прямо в глаза? Одни бурые палки, и на них — черные головы без лепестков. Стоят сморщенные, иссохшие, как старухи в черных платках на утомительных похоронах соседки. Тусклое небо от них отвернулось, солнце не смотрит на них, и разрывается сердце от того, что вот была красота, и нет ее, и год еще целый не будет… и думаешь о старости и смерти… и в страхе и в тоске ждешь неминуемую осень…

Нора и Толик вывалились из автобуса в пыль Старонижестеблиевского автовокзала. В воздухе тянуло то туалетом, то шашлыками. Педро в Стеблиевку не поехал, он куда-то умчался с Джоником. Он вообще третий день подряд ночевал у Джоника, с той самой ночи, когда тот первым увидел Димку висящим на водопроводной трубе на черном с золотым пояске с надписью «Спаси и сохрани», который, провожая его в институт, ему подарила мама.

Димкина станица еще не пришла в себя после летнего наводнения. Как говорили стеблиевцы — не очухалась. Потрескавшаяся земля, с которой давно сошла вода, оставив гниющие трупы коров, могильные плиты с затопленных кладбищ, обломки диванов, сушилок, поилок и разного хлама, была кое-где посыпана хлоркой.

В половине дворов никто больше не жил. На месте казачьих хат гнили горы размокшего самана, а над ними кружили полчища жирных мух.

В других дворах дети и жены заново красили стены, мужики ставили на огородах теплицы. Всем было не до чего. Не до Димки — уж точно.

На Димкиной улице на отшибе у леса растрепанная старуха сослепу приняла незнакомых ей строго одетых Нору и Толика за краевых чиновников. Она заверещала:

— Вы шо, з края чи ни з края? Подывытися, шо тут творытса! Нихто нам ни помогае, ничого! Ходым, самы хлоркой все сыплем, а то уже у усих язвы пошлы от дурной воды! — старуха задрала подол и показала багровые волдыри на высохших икрах.

— И помошы нам ниоткуда нима. А ще мародеры якись-то такы набежалы. Учора двух баб наши ж хлопчикы повязалы — они с Колотитьков хаты ворота хотилы спэрэть. Я кажу: та на шо им ци ворота? А хлопчикы кажуть: на цвэтныи мэталы. Якись таки цвэтныи мэталы? — тараторила старуха. — И нэ бачилы ж мы ныколы и нэ зналы, шо цэ такэ — цвэтныи мэталы, и мародеров нэ бачилы ж ниякых, и откуда вонысь ци мародеры узялися! А Колотитьки ж в город поихалы и нэ знають дажить за ворота за свои ничого.

— Мы не из края, — сказал Толик. — Мы приехали…

— Нэ з краю? А откель? — перебила старуха и подозрительно прищурилась. — Высэлковски чи ни? А шо вам тут надо? Как вас наводнэнне нэ топыло, так вы пришлы на наше подывытса? Ой, шо дилать, шо дилать, как жить? Жить-то нам тижало! — запричитала она. — Одного унука ростыла, думала ж, вин на старосты мины помогаты будэ, а вин жи ж в армию пошев, так його у Чичны пулей убыло! И нэ бачилы ж мы ныколы и нэ зналы за ту Чэчню, и откуда вонысь та Чэчня узялась!

— Послушайте, — потерял терпение Толик. — Мы на похороны приехали. Где тут похороны?

— А! Так и казалы б жи ж сразу, шо на похороны! Калытку видкрыту бачите? — сказала старуха и махнула рукой в сторону крайней хаты с открытой калиткой. — Там он, родымэнькый, — деловито добавила она и вдруг, спохватившись, заскулила в голос, как приличествовало случаю.

Мимо размокших хат на велосипеде проехал милиционер, окинув Нору и Толика неодобрительным взглядом.

Под фиолетовым небом гуляли по гравию трое рыжих котов.

— Чубайс! А ну геть витселя! — крикнули с одного из дворов, и коты, отвернув жирные морды, поковыляли пугать гусей. Гусаки и гусыни, ворча, покатились к канаве. Проклекотал невозмутимый индюк, соседская шавка в репьях огрызнулась визгливо.

Димкин гроб стоял во дворе у канавы на четырех табуретках.

Нора и Толик вошли, сторонясь друг друга. Над Димкиным голубым лицом свисала гроздь винограда. Возле гроба похрюкивали странные красные свиньи. Больше около гроба никого не было.

— То воны на солнце прыгорэлы, — сказала с крыльца женщина, заметив, что Толик и Нора смотрят на красных свиней. — Два дни у воде плавалы, пока спасатэлы ни приихалы — как живы осталысь те свинни, нэ пойму. Ишо трех курей спаслы, одного гусака спаслы и вот солення з огурцив да синеньких — я ж йих по-своему квасю, всем нравлится, — указала она на банки с солеными огурцами и баклажанами. — По ночам ти солення с палкой сторожу от мародеров. Усэ пропало у нас, усэ пропало! — запричитала женщина. — Уси тэплычки снисло, ни огурчикив, ни пэтрушечки, ни, просты Господы, часночкив дажить. Як було в огороде при Гэрасымыче, порядок був! Хозяин мий — вин такой був — любил порядки.

— Какой хозяин? — спросила Нора.

— Ну Гэрасымыч жи ж, муж мой покойный. Усэ пропало! А тут это еще, — всхлипнула она, показав на Димку в гробу.

Это была Димкина мать теть Дуня.

Теть Дуня позвала Толика с Норой в дом. На столе рядом с единственной уцелевшей от наводнения сковородкой жили куры и жирный гусь. Теть Дуня покрутилась у печки, не переставая жаловаться на ущерб в хозяйстве, учиненный наводнэннем. Про Димку она почти не спрашивала, только ругалась на институт — ей казалось, что именно он довел сына до такого дила.

Толик протянул ей пакет с Димкиными блокнотами и спросил: