В Москву!

— Щас к Хасику заедем по дороге, — сказал Алик. — У него родственник на границе работает — быстро проведет.

Подъехали к каменному дому. В стенах дома в выбоинах от снарядов, оставшихся с прошлой войны, зеленела нежная травка. Перед лесом, уходящим в гору справа и слева от дома, в землю была воткнута жестяная ржавая плашка с надписью «мины».

Ворота были открыты. Перед ними, лицом к дороге, развалились прямо на сухой земле четверо мужчин в спортивных костюмах. Женщины бегали в дом и обратно, выносили свертки, от которых пахло копченым мясом.

— Алхас, где Хасик? — спросил Алик.

— В ополчение уехал, — ответил один из мужчин, рыжий с выпуклыми голубыми глазами, и бросил окурок в траву.

— Когда он успел?

— Только что. Автомат откопать долго, что ли? Я свой за пять минут откопал, — сообщил Алхас, показывая на старый «калашников», лежащий рядом с ним на земле.

— А ты почему не уехал?

— Я не поместился. Сидим, второго автобуса ждем.

— Не повезло вам, девочки, — сказал Алик Лиане с Алиной.

Он объяснил, что может только довезти их до границы, а дальше им придется пробиваться в Россию самим.

Пока доехали до границы, Алина насчитала несколько сотен мужчин, сидящих на корточках на обочинах возле своих домов. Все они ждали автобусов, которые должны были отвезти их в Кодор, прямо к гелаевцам.

— Альдос, сколько у вас здесь всего мужчин живет? — спросила Лиана.

— Да вот сколько ты сейчас на дороге видела, столько всего живет, — весело ответил Алик.

— Лиана, а ты не боишься? — тихо спросила Алина.

— Если я буду бояться, значит, я не доверяю своему ангелухранителю. А это плевок ему в душу, — сказала Лиана.

— Когда ты рядом, мне тоже не так страшно. И не так одиноко, — призналась Алина. — Если мы отсюда выберемся, поедешь со мной в Москву?

— Конечно, поеду! — сразу выпалила Лиана. — А что я там буду делать?

— Придумаем что-нибудь, — сказала Алина.

Тем временем гелаевцы — худые немытые люди — с бородами и без, с отличным оружием в руках и Кораном за пазухой — разделившись на мелкие группы, стремительно проходили все глубже в Абхазию. По пути они застрелили несколько жителей горных сел, взяли в заложники монаха-отшельника и сбили ооновский вертолет с восемью иностранцами на борту. Абхазские ополченцы заблокировали их на горе Сахарная Голова, но они быстро вырвались и пошли дальше, убивая всех, кого встретят, и разбрасывая по безлюдным горам обертки от «Сникерсов» — единственного, что было у них из еды.

К тому времени как Алик довез Лиану с Алиной до пограничных будок, там был уже ад. Россия закрывала границу через пятнадцать минут.

Алик оставил девушек в конце очереди, развел руками — дескать, ваши погранцы, вы и договаривайтесь — и умчался догонять автобусы ополченцев. В его багажнике тоже лежал откопанный автомат.

Лиана металась вокруг толпы, пытаясь что-нибудь предпринять, чтобы их пропустили до того, как закроют пост. Ее никто не слушал: воздух давился женскими криками, мужским матом и детским плачем.

— Да пропустите же россиян! — визжал кто-то громче других над общим ором и топотом.

— А тут и нет никого, кроме россиян! — орали ему в ответ. Откудато отчетливо донеслось:

— Ты что при ребенке матом ругаешься, сука нечесаная?!

Лавина людей напирала на шиферные заборы поста. Заборы трещали, гудели машины, кто-то кричал, надрываясь, что на той стороне — уже перешел — ребенок, один, пятилетний, а мать не пропускают — пустите же мать к ребенку! — перевернули тележку жирных розовых помидоров, и они покатились под ноги толпе.

— Через десять минут закрывают! — закричали с поста.

Гул превратился в рев, и толпа сдавила сама себя у шлагбаумов.

Алина стояла там, где их высадил Алик, белая, как никогда. В слабой, как будто сломанной руке она держала телефон, пыталась вертеть им в разные стороны, чтобы поймать связь. Руки и ноги ее почти не слушались. «Вот как это бывает, когда говорят «парализовало страхом», — подумала она.

Вдруг резко поднялся шлагбаум, толпа развернулась от поста и хлынула по дороге, послышался отчаянный звук автомобильных гудков и милицейский голос из динамика:

— Отошли от шлагбаума, пропустили людей!

Прямо из разноцветной толпы Алине под ноги выплыл запылившийся черный мерседес. Из мерседеса вышел Борис.

— Садись, — сказал он Алине спокойным голосом, открывая заднюю дверь. — И больше никогда так не делай.

Восьмая глава

Я не правый, я не левый, я — русский!

В то время, в которое взрослели Нора и Толик, столица их края была городом обшарпанным и прекрасным. Ее исторический центр составляли хибары, слепленные из досок, самана и рассыпающихся кирпичей, укрепленные всякой дрянью, вроде старых дверей, прикрывающих дыры в стенах. Километры пыльных заборов валились под ноги трамваям, уволакивая за собой крашенные поверх ржавчины жестяные ворота. Ставни висели по бокам низких окон, как старушечьи груди. Бурная зелень орехов, акаций, жерделы и алычи выгоняла из центра последние признаки города. Только булыжники и провода трамвайных путей напоминали, что это вам краевая столица, а не просто огромный запущенный сад.

Город роскошно старел, пышно вял и становился похож на корзину с зеленью, сыром и виноградом, простоявшую все выходные на пороге залитой солнцем кухни, где ее забыли хозяева, а сами уехали на пикник.

Начиналась жаркая осень. Фермеры выходили в поля сеять озимые, коммунисты — на площади митинговать. Остальные пили теплые вина в кафе на улице Красной и на детских площадках вокруг.

Улице Красной поразительно повезло с названием. Ее назвали при Екатерине — то ли в честь красоты, то ли в честь лавок, с которых доисторические армяне продавали доисторическим казакам модные красные свитки. И она спокойно пережила и семнадцатый, и девяностые. Все главные события города происходили здесь. С утра — погромы, вечером — танцы.

А вот улицу Шаумяна прошлой зимой переименовали в Рашпилевскую в честь казачьего атамана Рашпиля. При этом Ленина и Ворошилова оставили как есть. Армянская община города сразу поняла, в чем дело, и очень обиделась.

Обидевшись, община собрала деньги и заложила фундамент под строительство армянской церкви в лучшем районе города, посреди яблоневого сада. Теперь уже обиделась казачья молодежь и как-то ночью разнесла в хлам помпезные памятники на армянской стороне кладбища.

В общем, опять назревал конфликт.

Напоследок город шпарил жарой. На его площадях задыхались фонтаны и падали в обмороки воробьи. Полдень не кончался до самой ночи.

На сенном базаре после двух запретили торговать нутриями; карасями и раками — после полудня, а яйца и молоко запретили вообще — до первой прохлады.

В редакции «Вольной Нивы» то и дело трусили единственный ксерокс — скопируют два листа и вытряхивают порошок, иначе он плавится, и весь лист получается черным.

Кто не был в Норином городе, не имеет ничтожнейшего представления о том, что такое жара — настоящая городская жара, такая, какой нигде больше нет в России, не идущая ни в какое сравнение с немощными московскими тепленькими полуденьками, которые москвичи называют жарой, когда ненадолго появится ненастоящее солнце, какое-то солнце-стажер, как прыщавый и неуверенный девятнадцатилетний стажер-продавец в магазине, неуклюже тыкнется на площадь Поклонной горы, поблуждает по паркам и моментально испугается города, где оно чужое, и убежит в другие края — туда, где ему дадут разгуляться.

В Норином городе совсем другая жара. Она накрывает город, как крышка кастрюлю с кипящим борщом, и деспотичное солнце — солнце-садист, солнце-рабовладелец — запирает всех обитателей города в грязной, битком набитой, мокрой, вонючей, смертельно душной турецкой бане и прячет ключи от двери до октября. В такую жару женщины не выходят на улицу без зонтов и не красятся — пудра стекает с лица и пачкает воротник; в людных местах дежурят «Скорые», и водители с утра садятся в машину в перчатках — с рассвета руль успевает так раскалиться, что до него невозможно дотронуться. В такую жару в десять утра большой электронный градусник на гастрономе у парка показывает плюс пятьдесят три, и приезжие думают, что он сломался, а местные пожимают плечами: ну да, пятьдесят три, так ведь лето, чего ж вы хотели — жара.