Страница 36 из 107
На Седьмую луну принцесса наконец переехала во Дворец. После столь долгого отсутствия она показалась Государю еще прекраснее, и благосклонность его не ведала пределов. Она уже немного раздалась в талии, лицо же ее осунулось, и томная бледность сообщала ему особое очарование. Ни днем, ни ночью не покидал Государь ее покоев, а поскольку стояла прекрасная пора, располагавшая к изящным утехам, то и дело призывал во Дворец Гэндзи, дабы тот услаждал его слух игрой на кото или на флейте. Как ни старался Гэндзи сохранять хладнокровие, на лице его слишком часто отражались чувства, волновавшие душу, и принцесса не могла отвлечься от постоянно снедавшей ее мучительной тревоги.
Тем временем состояние старой монахини настолько улучшилось, что она решилась покинуть горную обитель. Разыскав ее жилище в столице, Гэндзи стал иногда обмениваться с ней письмами. Вряд ли стоит удивляться тому, что никаких изменений в отношении к нему монахини за это время не произошло. Впрочем, Гэндзи настолько был поглощен своими печальными думами, которые день ото дня лишь множились, что ничто другое не занимало его.
В исходе осени тоска стала просто невыносимой, и Гэндзи погрузился в мрачное уныние. Однажды прекрасной лунной ночью решил он наконец навестить одну из своих возлюбленных. Моросил по-осеннему мелкий, холодный дождик. Путь Гэндзи лежал к Шестой линии, переправе у Столичного предела. Ехал он из Дворца, и дорога начинала уже казаться бесконечной, как вдруг попался ему на глаза заброшенный домик, почти скрытый купой старых, хранящих густую тень деревьев. И сказал ему Корэмицу, спутник неотлучный:
– Это дом покойного Адзэти-но дайнагона. На днях я был здесь по какому-то делу, и сказали мне: «Монахиня совсем слаба, а чем помочь ей – не знаем».
– Несчастная! Я давно должен был навестить ее. Для чего ты не сообщил мне, что ей хуже? Войдем же и спросим, не примет ли она меня? – И Гэндзи выслал вперед человека, дабы сообщил хозяевам о его приближении. – Скажи: «Господин Тюдзё нарочно приехал сюда», – приказал он ему, и тот вошел в дом со словами:
– Господин Тюдзё изволил пожаловать сюда, дабы справиться о здоровье больной.
В доме поднялась суматоха.
– Ах, как неловко! За эти дни она так ослабела, что вряд ли сможет принять господина Тюдзё, – говорили одни, но другие возражали:
– Отправлять его обратно тем более неучтиво.
В конце концов для гостя устроили сиденье в южном переднем покое и проводили его туда.
«Обстановка здесь весьма неприглядная, но, решив, что следует хотя бы поблагодарить вас за любезность… Вы приехали так внезапно, что мы не успели приготовить для вас ничего, кроме этой темной и тесной каморки, уж не взыщите…» – передает монахиня через прислуживающих ей дам.
В самом деле, Гэндзи никогда еще не приходилось бывать в таком бедном жилище.
– Я давно уже намеревался навестить вас, но робел, памятуя о вашей неизменной суровости, к тому же никто не сообщил мне о том, что состояние ваше ухудшилось, и мне, право, жаль… – отвечает он.
«Давно уже страдаю я от тяжкой болезни, и вот жизнь моя подошла к своему крайнему пределу. Я весьма признательна вам за, увы, незаслуженное внимание. К сожалению, я не имею возможности сама принять вас как подобает. Что же касается нашего прежнего разговора, то, если намерения ваши не переменятся, пусть наша юная госпожа войдет в число тех, о ком имеете вы попечение, лишь только достигнет подходящего возраста. Я оставляю ее совсем одну, без всякой опоры. Страх и тревога за ее судьбу, словно путы на ногах (43), мешают мне идти к желанной цели», – передает ему монахиня.
Покои ее совсем рядом, и до Гэндзи доносится слабый, прерывающийся голос.
– Смели ли мы рассчитывать на подобную милость? Как жаль, что она совсем еще неразумна и не может достойным образом выразить вам свою благодарность!..
– Поверьте, я не дерзнул бы открыть вам свои намерения, не будь они совершенно чисты, – говорит Гэндзи, растроганный ее словами. – Видно, существует связь между нашими судьбами: с того самого дня, как увидел я вашу питомицу, в сердце моем поселилась нежность к ней. Увы, наверное, напрасно я тешу себя пустыми надеждами. – добавляет он. – Но если бы мне позволили хоть раз услышать ее детский голосок…
Но Сёнагон отвечает:
– Ах нет, нет, она уже крепко спит, не ведая ни о чем.
Но как раз в этот миг послышался звук приближающихся шагов.
– Бабушка, говорят, к нам приехал господин Гэндзи, тот самый, что был тогда в монастыре. Почему мне нельзя его видеть? – спрашивает девочка, и дамы, всполошившись: «Вот незадача!», шепчут:
– Тише, тише…
– Но почему? Вы ведь сами говорили: «Стоило увидеть его, сразу прибавилось сил», – не умолкает девочка, явно довольная тем, что ей удалось найти столь неопровержимый довод.
«Что за милое дитя!» – умиляется Гэндзи, но, понимая, в каком затруднительном положении оказались дамы, притворяется, будто ничего не слыхал, и, самым учтивым образом распрощавшись, уезжает.
«Видно, она и в самом деле совсем еще мала. Но я сумею ее воспитать», – думал он. А на следующий день, проявляя необыкновенную заботливость, снова поспешил осведомиться о самочувствии монахини. В письме его, как и прежде бывало, обнаружили крохотную записку.
«К тебе одной неизменно…» (44) – писал он намеренно детским почерком, который показался дамам столь изысканным, что они решили: «Пусть так и служит ей прописью». Ответила ему Сёнагон:
«Особа, о самочувствии которой Вы изволите справляться, вряд ли переживет и нынешний день. Как раз сейчас мы отправляемся в горную обитель. Поэтому благодарить Вас за столь любезное участие она будет, очевидно, уже не из этого мира», – прочел Гэндзи, и печаль сжала его сердце. Осенние вечера в ту пору были для Гэндзи особенно тоскливы. Он беспрестанно помышлял о прекрасной обитательнице павильона Глициний, и в душе его крепло желание (быть может, и в самом деле преждевременное) забрать к себе тот юный росток, что возрос от единого корня с предметом его тайных помышлений. То ему вспоминался вечер, когда было сказано: «Роса все не может решиться…», то его охватывало невольное беспокойство: «Она, конечно, мила, но, возможно, меня ждет разочарование…»
На дни Десятой луны была намечена церемония Высочайшего посещения дворца Красной птицы – Судзакуин[29]. Предполагалось, что для участия в танцах будут выбраны достойнейшие из достойнейших, поэтому все, начиная с принцев крови и министров, без устали совершенствовали свое мастерство. Вспомнив как-то, что он давно уже не имел вестей из горной обители, Гэндзи отправил туда письмо и получил ответ от монаха Содзу: «В двадцатых числах минувшей луны сестра покинула нас и я не могу не печалиться, хотя и понимаю, что таков всеобщий удел».
Читая письмо, Гэндзи вздыхал, сокрушаясь о тщете всего, этому миру принадлежащего. «Каково теперь бедной сиротке, которой судьба так волновала умершую? Велико, должно быть, ее горе! Вот и меня покинула миясудокоро…» Печальные воспоминания пробудились в его душе, и он послал в горы гонца с самыми искренними соболезнованиями.
Сёнагон весьма достойно ответила ему. По прошествии срока, установленного для поминальных обрядов, женщины вернулись в столицу, и Гэндзи, выждав некоторое время, однажды тихим вечером отправился их навестить.
28
С милым сердцу цветком мурасаки… – Мурасаки (воробейник) – луговое растение, цветущее летом мелкими белыми цветами. Из его корней делали лиловую краску, почему этот невзрачный с виду цветок и стал символом любви в японской поэзии (лиловый цвет – цвет любви). В стихотворении Гэндзи цветок мурасаки обозначает Фудзицубо, связанную с девочкой родственными узами (ср. также «Приложение». Свод пятистиший, 45)
29
…была намечена церемония Высочайшего посещения дворца Красной птицы… – Дворец Красной птицы (Судзакуин) находился между Третьей и Четвертой линиями и со времени правления императора Сага (809-823) служил резиденцией отрекшихся от престола императоров. Красная птица (судзаку) – одно из четырех божеств, символизировавших в Китае и Японии определенную часть света (юг – Красная птица, восток – Голубой дракон, запад – Белый тигр, север – Черная черепаха)